Том 3. Невинные рассказы. Сатиры в прозе

Вновь наступает несколько секунд молчания, в продолжение которых Фурначев величественно барабанит об ручку дивана, а Хрептюгин несколько раз порывается возобновить разговор, но не может.

Хрептюгин( решительно). Не прикажете ли холодненького, ваше высокородие?

Фурначев. Не нужно!

Хрептюгин. Или из закусок чего-нибудь?

Фурначев. Это… можно.

Сцена XI

Те же и лакей.

Лакей( подает Хрептюгину письмо). С почты-с.

Хрептюгин ( рассматривая письмо). От кого бы? А! от Антонионаки! ( К Фурначеву.) Позволите, ваше высокородие?

Фурначев. Можешь.

Доброзраков. Ишь ведь, и знакомые-то у него какие: все акида ндросы! ^*

Живновский. Питейная часть-с… греки, римляне, финикияне… вавилон-с!

Фурначев снисходительно смеется.

Хрептюгин( читает). «Спешу уведомить тебя, любезный друг Иван Онуфрич, что дело о твоем чине приняло самую неприятную турнюру. Известный тебе и облагодетельствованный тобой столоначальник оказался величайшим вертопрахом, ибо не только не употребил врученных тобою денег по назначению, но, напротив того, истратил их все сполна на покупку картин непристойного содержания»… ( Останавливается совершенно растерянный.) Гм… да… эта штука… могу сказать… ловкая, черт побери! ( Усмехается и вздрагивает.)

Дмитрий Иваныч( подбегая к отцу). Ну что ж за беда! надо еще жертвовать — вот и все! есть от чего приходить в отчаяние!

Живновский. Правильно! это значит только, что карьер нужно сызнова начинать!

Доброзраков. Может, вы недоложили сколько-нибудь, Иван Онуфрич?

Хрептюгин( в раздумье). Нет, да что ж это такое? Жизни, что ли, они меня хотят лишить? ( К Фурначеву). Ваше высокородие!..

Фурначев. Жаль мне тебя, Иван Онуфрич! Пострадал, брат, ты… это именно, что пострадал! Однако ты еще в том можешь утешение для себя сыскать, что совесть у тебя спокойна… а много ли, скажи ты мне, много ли найдешь ты на свете людей, которые с чистым сердцем могут взирать на своего ближнего? Ты вот что в соображение, друг мой, возьми… и утешься!

Живновский. Позвольте, благодетель, я стишки вам на этот случай скажу… я ведь в молодых-то летах на все руки был, даже и стихи сочинял… ( Припоминает.) Как бишь? «Не унывай»… «не унывай»… «не унывай»… эх, позабыл, канальство! ну, да все равно… главное-то «не унывай»… стало быть, и вам унывать не следует.

Хрептюгин( тоскливо). Господи! денег-то, денег-то что изведено!

Занавес опускается.

Для детского возраста

Вечер. Юный поэт Кобыльников (он же и столоначальник губернского правления) корпит над мелко исписанным листом бумаги в убогой своей квартире и с неслыханным озлоблением грызет перо и кусает ногти. Уже седьмой час; еще час, и квартира советника Лопатникова озарится веселыми огнями рождественской елки; еще час, и онавыйдет в залу, в коротеньком беленьком платьице (увы! ей еще только пятнадцать лет!), выйдет свеженькая и улыбающаяся, выйдет вся благоухающая ароматом невинности!

— А что, мсьё Кобыльников, вы исполнили свое обещание? — спросит она его.

При этой мысли Кобыльников вскочил со стула как ужаленный и схватил себя за голову. Он начинал сознавать, что заложил слишком большой фундамент своему стихотворению. Уж две строфы, каждая в восемь стихов, готовы и переписаны, но, судя по развитию, которое принимала основная мысль, нельзя было даже приблизительно предвидеть, какой будет исход ее. Он уже принес достаточную дань восторгов возникающим красотам милой девочки; упомянул и о платьице, и о шейке лилейной, и о щечках «словно персик пушистых»…

И о том, о чем хотел бы,
Да не смею говорить…

Теперь он задал себе вопрос: кому суждено обладать всеми этими сокровищами, старцу ли бессильному или поэту чернокудрому? Уж он начертал два первых стиха:

О, скажи ж, чей мощный образ
Эту грудь воспламенит?
Эти перси…

Но тут воображение окончательно отказывалось служить. Рифма на «образ» решительно не приходила; то есть, коли хотите, и приходило кое-что в голову, но все какая-то чушь: «вобраз», «нобраз» — черт знает какая дребедень!

— Нет, да каково же! каково же! — вопиял он в отчаянии, — каково это с первого же раза подлецом себя выставить!

А время между тем равнодушно смотрело на его горесть и подвигало да подвигало вперед часовую стрелку. Кобыльников тоскливо взглянул на часы и увидел, что до семи остается только пять минут.

— Нет, ни за что на свете не поеду! — воскликнул он, бросаясь в изнеможении на стул, — лучше один просижу, лучше без ужина останусь, нежели подлецом себя выставлю!

«Нобраз!» — насмешливо шептало между тем воображение.

— Фуй, мерзость! и прилезут же в голову такие пошлости, что ни складу ни ладу нет!

Кобыльников плюнул с досады.