Том 3. Над Неманом

Бенедикт подумал, что и брат его тоже изменился… Вот она, жизнь-то!.. Писал он Доминику редко, его письма читал с неудовольствием; сколько раз ему хотелось вступить с ним в спор, да времени свободного оставалось немного, а мысли как-то лениво шевелились в усталой голове. Он отмахивался рукою, хмурил брови и на долгие месяцы совершенно забывал о Доминике. Теперь он с более мягким чувством и более внимательно перечитывал его последнее письмо. Правда, правда! Чего жизнь не делает с людьми: одного ломает так, другого иначе. Вот хоть Доминик… забыл о многом, а о старой приязни все еще помнит. Л может, он и правильный совет дает? Может быть, эта собачья жизнь действительно ни к чему не приведет? Мельчаешь здесь, душу свою угашаешь… Если бы хоть вдвоем, по крайней мере… а то одному, без всякой нравственной поддержки… тяжело. Там работы будет, конечно, больше, но работа его не страшит, — страшно то, как она обставляется. Там, рядом с работой, будет спокойствие, уверенность в завтрашнем дне и притом… не будет вечных ссор с соседями. О, эти ссоры!

«Если б я был магнатом, — думал Бенедикт, — богом клянусь, не входил бы ни во что, и пусть получал бы меньше, только ссор бы этих не заводить, самому невмоготу… Там я и успокоюсь, и плесень с себя стряхну, и добрым людям поперек дороги становиться не буду… А может быть, брат и дело говорит?.. Как давно я не видал его! Что Эмилия говорит о своей пустыне?.. Бот я — так именно в пустыне живу: ни слова сказать некому, ни посоветоваться не с кем! А там рядом брат… Изменился он…. Что ж? Жизнь такая! Бедный он, бедный, такой же, как я!»

Он снова положил письмо Доминика под пресс-папье. Не сегодня, так завтра он ответит в утвердительном смысле.

Нужно только разузнать обо всех подробностях… Выговорить право хоть раз в три года ездить на родину, а то с тоски помрешь…

Дверь кабинета с шумом распахнулась, и в комнату вбежало, подпрыгивая, маленькое существо со всклокоченными русыми волосами. Ребенок подскочил к Корчинскому, обхватил ручонками его шею и защебетал:

— Тетя Марта спрашивает, тебе сюда принести ужинать, или ты придешь в столовую, и чего тебе прислать: цыплят, простокваши или малины?.. Тетя Марта дала мне много-много малины… а пирожки с малиной еще не готовы… Она говорит, чтоб ты сегодня кушал простоквашу… сегодня хорошая, а вчера была нехорошая.

Корчинский нагнулся и зажал губки ребенка поцелуем. Но ребенок протянул руку по направлению к окну, откуда на свет лампы летели, сотни бабочек, и заговорил опять:

— Папа! Видишь, мотыльки!.. О, сколько их!.. В саду они лучше; Юлек говорит, что через месяц рыбаки будут уж ловить «яцицу»… знаешь, ночью… на челноках… с огнем… Ты ловил когда-нибудь с рыбаками яцицу? Юлек говорит, что это такие маленькие-маленькие мотыльки… для рыб, на приманку…

— Видзя! — сказал Корчинский, смотря сыну в лицо таким взглядом, каким до сих пор, может быть, не смотрел никогда. — Видзя, слушай!

— Что, папа?

— Ты любишь этих маленьких мотыльков?

— Люблю, папа. Они такие хорошенькие.

— А Неман любишь?

Ребенок затопал ногами.

— Папочка, если бы ты знал, как хорошо ездить в лодке и ловить рыбу! Я с Юлеком нынче ездил… Он поймал щуку, а я двух пескарей, маленьких-маленьких…

— А лес любишь, тот, что за Неманом?

— О, папочка, мы с тетей Мартой и Юстиной в воскресенье ездили в лес, грибы собирали… вот весело было!..

Сильные руки мужчины все крепче обхватывали хрупкое тельце ребенка, большие грустные глаза мало-помалу смягчались и яснели.

— А отца любишь, а?

На сморщенном лбу, на загорелых щеках Корчинского не было места, к которому не прикоснулись бы смеющиеся и свежие губки его сына. То был упрямец и шалун, каких на свете мало. Когда его сажали учиться, он кричал: «Оставьте меня!» и, как стрела из лука, летел в фольварк к крестьянским детям или в поле, но зато по своей охоте он с жаром принимался за ученье, забивался с книгой в самые недоступные уголки, а когда маленькая сестренка его хворала, то по целым дням так ухаживал за нею, что сам бледнел и худел до неузнаваемости. Корчинский долго глядел на сына, думал-думал и начал улыбаться.

— Ох ты, надежда моя!

Ребенок даже вскрикнул, — так крепко поцеловал его отец.

Корчинский с расцветшим лицом проговорил:

— Попроси тетю Марту прислать мне сюда цыплят, — кислого молока и всего, чего ей угодно… Есть страшно хочется!

В ту же ночь он написал брату отрицательный ответ…

На другой день Корчинский и Марта встали, по обыкновению, в четыре часа утра; по обыкновению, их голоса целый день раздавались по всему двору. У обоих с летами голоса становились все более грубыми и крикливыми.