Том 3. Над Неманом

— Нет, не рухнет. Дворец не рухнет, его обновят, отделают, когда этого захочет его владелец… а захочет он тогда, когда вздумает жениться. Но это не важно, а важно вот что: при Воловщине восемь фольварков (земля превосходнейшая!), а в этих фольварках чего-чего только нет: и леса, и пруды, и огороды, и мельницы, два водочных завода; когда-то была какая-то фабрика, и хотя она теперь стоит, но может опять пойти в ход и приносить большую прибыль, — одним словом, там все пришло в упадок, заброшено, но может подняться, если только Теофиль захочет, а захочет он, наверное, лишь тогда, когда женится; умная и энергичная жена приохотит его к хозяйству, а ласками и тактом задержит избалованную пташку в гнездышке.

Так говорил Кирло и то шутливо, то с искренним восхищением посматривал на Юстину. Его пронырливые сладкие глазки точно говорили: «Ты достойна уважения за одно то, что сумела привлечь к себе его внимание, а когда великое, дивное счастье, которое я предсказываю, осенит тебя, попомни заслуги твоего слуги и раба!» Да и все другие, за исключением пана Бенедикта и Витольда, смотрели на Юстину, все невольно думали: «Вот счастье-то непомерное! Просто господь посылает свою милость бедной девушке!» Пани Эмилия даже попыталась выразить эту мысль словами:

— Женщина, которую пан Ружиц захочет взять в жены, должна будет гордиться такой честью… Род прекрасный, состояние…

— Ах, а какое сердце! — воскликнула Тереса.

— А дворец! Ах, мама, дворец! Это лучше всего! — затрещала, подскакивая на месте, Леоня, которая несколько дней тому назад так горячо и так напрасно умоляла отца купить новую мебель для корчинской гостиной.

Юстина молчала в течение всего ужина. Непосредственно с ней никто не заговаривал, и она не могла ни принять, ни оттолкнуть обращенных к ней взглядов, намеков и усмешек. Время от времени она поднимала глаза, и всякий раз они вспыхивали обидой. Ее полные губы, пурпурные, словно вишни, складывались в презрительную, гордую улыбку. Странное дело! Все то, что другим казалось желанным и хорошим, было ей противно, возбуждало ее негодование. Все хорошо знали, что отличительной чертой ее характера была гордость, но гордая женщина и должна была удовлетвориться своей блестящей победой, считать себя счастливой ввиду раскрывающейся перед ней блестящей перспективы.

Бенедикт, который по своему обыкновению ел много и долго и ограничивался только самыми короткими замечаниями, понимал отлично, что все, о чем говорилось за столом, относится к Юстине. Когда он в первый раз услыхал от обрадованной и восхищенной пани Эмилии о намерениях Ружица, то и сам порадовался.

— Дай бог, — сказал он, — дай бог! Для бедной девушки это блестящая партия. Вот уж трудно было предполагать!

Больше пан Бенедикт и не думал об этом. Искренно желая добра своей родственнице, он не имел ни времени, ни охоты помогать ей в осуществлении ее планов. Прежде ему приходило в голову, что, в случае выхода Юстины замуж, ему придется выплатить принадлежащие ей пять тысяч, что для пана Бенедикта было бы вовсе не легко, но раз она выйдет за Ружица, то, очевидно, владелец Воловщины не станет требовать немедленной уплаты такой ничтожной суммы. Пан Бенедикт считал это дело решенным, но слова Кирло, в которых слышалось благоговение перед богатством, до некоторой степени раздражали его. Впрочем, Кирло всегда его злил.

Пан Корчинский утер усы салфеткой, облокотился на стол и проговорил:

— Все это очень хорошо, и я не хочу отнимать от пана Ружица его достоинства. Человек он молодой, может одуматься… говорят, да я и сам заметил это, что у него и ум есть и доброе сердце. Но его прошлое я отнюдь не могу одобрить. Столько денег истратить на карты да на любовниц — дело нехорошее. Так только бездельники делают, шальные.

— Бенедикт! — тихо простонала пани Эмилия.

— Именно, именно, — не обращая внимания на жену, энергически подтвердил пан Бенедикт. — Притом во всю свою жизнь палец о палец не ударить, как эти господчики, — тоже, говоря правду, свинство. Человек, который ест хлеб и ничего не делает, — голубая ли в нем кровь течет, серая ли, красная, — просто дармоед и ничего больше… И если он ест трюфели, а для народа, который ему эти трюфели доставляет, сделать ничего не хочет, — ну, тогда это уж какой-то…

Пан Бенедикт спохватился, подумал немного и уже более мягким голосом закончил:

— Все это говорится, конечно, не о пане Ружице… я никого не хочу обижать… может быть, он и прекраснейший человек… только богатство, которое порождает такие плоды…

Он хотел удержать слово, которое готово было сорваться с его языка, но тщетно.

— Эти большие состояния, чтобы чорт их побрал!..

Пан Корчинский отодвинул стул и встал.

— Бенедикт! — тихо простонала пани Эмилия, — я не хочу… о, боже мой… я не могу слышать такие выражения… подобные мнения о таком человеке… не могу… я…

Она хотела, было встать со стула, но не могла. Ноги подкашивались под ней, горло сдавили судороги.

— Что такое? — с удивлением спросил Бенедикт. — Что случилось?