Том 3. Над Неманом

— Нет, — так же тихо заговорила пани Эмилия, — мне кажется, что единственным верным лекарством было бы удовлетворение высших наших потребностей, — потребностей духа, воображения, тонких вкусов… Но — увы! — кто же так — счастлив, чтобы мог осуществить свои мечты, чтобы в жизни его не было диссонансов?

— Бывают люди, которые осуществляют свои мечтания, и вот от избытка такого счастья… становятся несчастными, — с едва заметною иронией проговорил гость.

В эту минуту двери гостиной снова с шумом распахнулись, и на пороге появилась рослая фигура Марты.

— Дети едут! — крикнула она своим низким голосом и вихрем бросилась в сени.

Корчинский, точно бомба, начиненная порохом, двумя скачками очутился за порогом комнаты; пани Эмилия медленно поднялась с кушетки.

— Тереса, милая моя, дай мне, пожалуйста, мантилью, перчатки и платок на голову!

Пани Эмилия оперлась дрожащими руками о стол. Она не притворялась: нервы ее действительно были до крайности расшатаны.

На крыльце стоял Корчинский, изменившийся в одну минуту до неузнаваемости; теперь в его блестящих глазах не было и следа недавней грусти, морщины на лбу исчезли, а губы радостно улыбались под длинными усами. Рядом с ним стояла Марта, на ее желтых щеках выступил яркий румянец; глаза ее учащенно моргали, а губы шептали: «Милые мои, ненаглядные». Нетрудно было угадать, что те, кого тут встречали, бросятся, прежде всего, в объятья именно этих людей.

У входных дверей Тереса, с помощью пана Кирло, устанавливала кресло, в которое тотчас же бессильно опустилась пани Эмилия.

— Тереса, — шепнула она, — ради бога, лавровишневых капель… А вы, пан Кирло, возвратитесь к пану Ружицу; его неловко оставлять одного.

Через несколько минут перед крыльцом остановилась четырехместная бричка, из которой почти одновременно выскочили: стройный русоволосый юноша и девочка лет пятнадцати. Посыпались поцелуи, вопросы, все голоса смешались… Слышны были басовые ноты голоса Марты, смех девочки, быстрая речь юноши, спазматические всхлипывания пани Эмилии и пискливые возгласы Тересы, тщетно призывавшей горничных, чтобы отнести больную в ее комнату.

Ружиц и Кирло рассеянно смотрели в окно на сцену, происходившую на крыльце.

Вдруг Ружиц отвернулся от окна и спросил:

— Кто это такая… панна Ожельская?

Кирло расхохотался.

— Ага! Приглянулась, видно? Правда, она недурна, но не по моему вкусу, — холодна чересчур, эксцентрична…

Ружиц пожал плечами.

— Вкусы бывают разные, — флегматически проговорил он и начал подпиливать маленькою пилкой свои холеные ногти.

— Должно быть, бедная? Бесприданница? — спросил он немного погодя.

— Пять тысяч рублей отданы под проценты пану Бенедикту… Что это за приданое!.. Собственно говоря, никакого приданого, а горда при этом, как княжна, и зла, как оса.

— Да, и я заметил это, — сказал Ружиц.

По его лицу промелькнула ироническая улыбка.

— Девушка с темпераментом, — немного погодя добавил он.

Кирло проницательно заглянул ему в лицо своими пытливыми глазками.

— Ой, не воспламеняйтесь так быстро! — сказал он. — Темперамент, темперамент! Был — да весь вышел…

Тонкие черные брови молодого пана дрогнули; дрожь пробежала по всему лбу и скрылась под его поредевшими, слегка подвитыми волосами. Однако это не помешало ему спросить равнодушным, даже слегка шутливым тоном:

— А что такое?

Кирло снова сделался фамильярным.

— Помните вы Зыгмунта Корчинского… художника, что мы встретили у Дажецких?

— Помню; очень приличный человек и, кажется, не без таланта… Жена у него прелестная блондинка… Ну, так что же?

— Ну… он и панна Юстина…

— Роман? — небрежно спросил Ружиц.

— Да еще какой! — разразился Кирло.

— Когда он уже был женатым?

— О нет! Это еще с детства… обыкновенно, как это бывает с кузенами…

— Ну, и почему же?..

— Почему они не обвенчались? Об этом и речи быть не могло… Семья… ну, и потом сам он…

Однако продолжить разговор им не удалось: с крыльца уже все вошли в сени и с минуты на минуту могли войти в гостиную.

Тем временем Юстина привела отца своего наверх, где по бокам узкого коридора находились две комнаты. Одна из них принадлежала пану Игнатию Ожельскому и заодно служила спальней приезжим гостям. Юстина взяла из рук отца скрипку и положила ее в футляр.

— Зачем вы позволяете этому господину так издеваться над вами? — с резкой нотой в голосе спросила она и махнула рукой. — Впрочем, что я говорю!.. Я уж столько раз просила… умоляла… не помогает и… не поможет!

Она взяла в углу комнаты кувшин и налила воды в медный рукомойник. Старик, в распахнувшемся халате, стоял посреди комнаты со сконфуженным видом и вечною своею добродушною улыбкой.

— Видишь, милая моя, — начал он, — если б ты знала, как это трудно… Наконец, ведь это никому не помешало…

— О, как бы мне хотелось, чтоб вы поняли!.. — воскликнула девушка.

Она вдруг замолчала, повесила около рукомойника полотенце, а на одном из столов поставила маленькое зеркало.

Старик тем временем приблизился, было к скрипке, и достал ее из футляра, но Юстина мягко взяла инструмент из рук отца и положила на место.

— Одеваться нужно, отец, сейчас будет звонок к обеду.