Том 3. Фромон младший и Рислер старший. Короли в изгнании

Купив это имение, старик Гардинуа только и делал, что разрушал то прекрасное, что предоставил ему случай: вырубал деревья «для вида», окружал парк уродливыми заборами в защиту от воров и по-настоящему заботился только о великолепном огороде, который приносил много фруктов и овощей; вот это для него была настоящая земля, земля крестьянина.

Что касается больших зал, где разрисованные панно тускнели от осенних туманов, прудов, заросших кувшинками, мостов и гротов, облицованных раковинами, — все это потому только имело для него цену, что вызывало восторг посетителей и составляло то, что так льстило его тщеславию бывшего торговца скотом, — замок!

Состарившись, Гардинуа не мог больше ни охотиться, ни удить рыбу и все свое время проводил в наблюдении за всякими мелочами, связанными с жизнью огромного имения. Зерно для корма кур, цена, по которой продали последний раз отаву, количество снопов соломы, сложенных в великолепном круглом сарае, — все это давало ему на целый день пищу для воркотни. И, глядя издали на прекрасное Савиньи, на этот замок на пригорке с бегущей мимо него зеркальной речкой, на высокие, увитые плющом террасы, на ряд каменных уступов, поддерживающих парк на величавом склоне горы, никто не подумал бы, что так мелочен и умственно ограничен может быть его владелец.

Обреченный своим богатством на праздность, Гардинуа скучал в Париже и потому жил круглый год в Савиньи, куда летом к нему приезжали Фромоны.

Г-жа Фромон была тихая, недалекая женщина. Грубый деспотизм отца рано приучил ее к неизменному слепому повиновению, и даже доброта и снисходительность г-на Фромона, ее мужа, не могли впоследствии изменить натуру этой приниженной, молчаливой, ко всему безучастной, безответной женщины. Она никогда не вмешивалась в дела и, разбогатев без всяких усилий со своей стороны, не проявляла ни малейшего желания пользоваться своим богатством. Ее роскошная парижская квартира, так же как и пышный замок отца, стесняли ее. Она старалась быть как можно незаметнее и заполняла свою жизнь единственной страстью — страстью к порядку, чудовищному, фантастическому порядку: она сметала, вытирала, выколачивала пыль, без устали наводила блеск на зеркала, на позолоту, на фронтон дверей.

Когда ей больше нечего было чистить, эта странная женщина принималась за свои кольца, цепочку от часов, броши; она мыла камеи, жемчуг и так старательно протирала в обручальном кольце свое имя и имя мужа, что в конце концов стерла все буквы. Эта мания не покидала ее и в Савиньи. Она подбирала сухие ветки в аллеях, соскабливала кончиком зонта мох со скамеек, готова была стирать пыль с листьев и выскабливать стволы старых деревьев. Часто, проезжая по железной дороге, она с завистью смотрела на маленькие, тянувшиеся вдоль полотна виллы, такие беленькие и чистенькие, с блестящими медными украшениями, шарами из британского металла и с длинными узкими садиками, напоминавшими ящики комода. Это был ее идеал загородного дома.

Г-н Фромон, приезжавший только на короткое время, всегда занятый, тоже не мог наслаждаться прелестями Савиньи. Одна только Клер чувствовала себя как дома в втом прекрасном парке. Она знала там каждую тропинку. Вынужденная, как и все одинокие дети, довольствоваться своим собственным обществом, она придумывала, чтобы развлечь себя, разные прогулки, наблюдала за распускающимися цветами, у нее была своя любимая аллея, свое любимое дерево, своя любимая скамейка для чтения. Обеденный колокол всегда заставал девочку в ее владениях. Она являлась к столу запыхавшаяся, счастливая, словно омытая свежим воздухом. Тень буков, скользя по ее юному личику, как бы наложила на него печать меланхолической нежности, а пронизанная солнечными лучами зеленая глубь вод словно отражалась в ее больших глазах.

Прекрасное имение положительно спасало ее от вульгарности и низменности окружающей среды. Гардинуа мог часами жаловаться при ней на недобросовестность поставщиков и слуг, подсчитывать, сколько добра украли у него за месяц, за неделю, за день, за минуту; г-жа Фромон могла сколько угодно сетовать на мышей, моль, пыль и сырость, атакующих ее шкафы и яростно истребляющих ее вещи, — ни одно слово из этих бессмысленных разговоров не задерживалось в мозгу Клер. Прогулка по лужайке, чтение на берегу пруда сразу же возвращали покой этой благородной, жизнерадостной натуре.

Дедушка считал ее существом странным, чуждым их семье. Еще ребенком она уже смущала его взглядом своих больших светлых глаз, своим здравым умом, раздражала тем, что нисколько не походила на его пассивную, покорную дочь.

— Это будет такая же гордячка и оригиналка, как ее отец, — говорил он, когда бывал не в духе.