Том 3. Алый меч

Вика повернула голову. Увидала на краю обрыва, поодаль, тоненькую черную фигурку в подряснике. «Вася этот, монах!» – догадалась Вика. По длинным, вялым волосам узнала, – камилавку он снял.

Сидит, не оборачиваясь, согнулся, на закат смотрит. А солнце уже зашло, сумерки.

Сама не зная зачем, Вика его окликнула: «Васюта!» И неловко ей стало. Но как же его называть?

Он вздрогнул, спохватился, но тотчас же встал и подошел к ней.

– Вы извините, Василий… Геннадьевич, – заторопилась Вика, – я вас Васютой… Но просто не сообразила…

– Нет, вы уж пожалуйста… У вас все издавна меня так зовут. Я уж привык…

Он стоял перед ней, не зная, что ему дальше делать.

– Сядьте, здесь река виднее, – сказала Вика. – Вы на реку смотрели?

Он неловко сел, поджав ноги. Ветер чуть шевелил его слабые, длинные волосы. Узкое лицо казалось нежно-розовым в лучах заката. Что-то беспомощное, испуганное – но и суровое было в нем, в складках длинного платья и в выражении губ.

– На солнце смотрел, – проговорил он. – Хорошо закатывалось. Я часто сюда под вечер прихожу.

– Вы любите природу?

Решительно Вика не знала, что с ним говорить и как.

– Нет, что ж, – сказал он и потупился. Испугался.

Тогда Вике стало его мучительно жалко, но и досадно, что он так боится, а она не умеет завязать с ним разговора. И она спросила почти грубо:

– Что же вы любите?

– Вот сидеть здесь люблю. Еще службу предпраздничную, торжественную, особенно архиерейскую, люблю. Приходите ко всенощной в середу, под Спас архиерей приедет. Я, наверно, иподиаконом буду. Очень хорошо у нас служат.

– Странно, вы академию кончили, в Петербурге жили, – а совсем неинтеллигентны, – сказала Вика жестко.

Боится – так пусть же и боится. Или пусть обидится. Но Васюта не обиделся. Кротко и просто подтвердил:

– Да, куда же мне! Я не умею разговаривать. В Петербурге жил книжно, затворнически. Здесь тоже. И вообще я мертвый человек.

– Почему вы мертвый? – сердито сказала Вика. – Вечно повторяете. Что ж, от мертвости и в монахи пошли?

– Нет, я не монах. Я, может, и не постригусь никогда.

– Так и будете все послушником? Или что будете делать?

– Сам еще не знаю, – сказал Васюта медленно; он смотрел вдаль, охватив руками колена. – Характер у меня нерешительный. А сомнения великие.

Вика заинтересовалась.

– Сомненья? Какие, религиозные?

– Да как вам сказать? Сам не знаю. Просто скажу. В Бога я верю. И в Христа верю…

Тут он строго и твердо взглянул на Вику, она даже сконфузилась и опустила глаза.

– А что грех и что не грех – разобраться не могу, – докончил он. – И как жить, поэтому, тоже не знаю.

– Но ведь в Евангелии написано… и Церковь учит… – сказала Вика очень серьезно и почти робко.

– Учит… Вот я и решил было, что все – грех. И солнце, и жизнь в миру, с людьми, а в монастыре спасение. Пожил – вижу, не то. Душа не вполне принимает. То есть плоть-то усмиренная, мертвый я; – а умственные и душевные сомнения большие. Да что я вам? – вдруг опомнился он. – Вы, вот об Евангелии… А вы сами-то верите? Ведь не верите?

И опять поглядел на нее строго. Вика молчала. Не нашлась. Не знала, верит или не верит. Никто никогда не спрашивал ее об этом. Сама не думала раньше. А сказать первое попавшееся – ему – как-то было нельзя.

– Вы, может, и убийства разные устраивали, – сказал Васюта еще суровее. Очень это было неожиданно.

Вика вся вспыхнула.

– Неправда! Неправда! Не говорите о том, чего не понимаете! Ничего я не устраивала! И не могу! Это совсем не то! И людей не осуждайте, ничего не зная, не понимая! Они, может, святее ваших монахов! Да и наверно святее! И они живые, а не мертвые! Вот вы не знаете, как жить, а они учение христианское, высокоморальное, в жизнь проводят! И я сама… как же можно не верить этому? Как тут можно сомневаться?

Ей теперь казалось искренно, что она всегда верила в христианство, и даже в него только и верила. Только не определяла этого.

Васюта весь сжался и побледнел. Испугался окончательно. Оба одинаково не понимали друг друга – и обоим было не хорошо.

– Извините меня, пожалуйста, – сказала Вика, опомнившись.

Виноват был он, а не она, но очень уж у Васюты лицо от страха изменилось, и Вике опять стало его мучительно жаль. Васюта махнул рукой.

– Нет, не умею я разговаривать. Куда мне. Простите, Бога ради. Я пойду, мне пора.

Вскочил, ушел, почти убежал. А Вика осталась в недоумении, жалости и досаде. Думала о том, во что она верит, во что нет.

За ней Тася пришел, – чай пить. Вика вдруг спросила его:

– Тася, ты любишь службу в церкви, предпраздничную? Тася вдруг покраснел и засиял:

– Ужасно люблю. В середу будет. Архиерейская.

– А будешь сам архиереем?

– Я? Зачем мне? Я просто люблю, когда служат. Как хорошо, как хорошо, Вика!

IV

Они пошли в среду.

В саду темно, церковь огнями горит. Народу, богомольцев, со вчерашнего дня еще кучи привалило в монастырь.

Вика с Тасей рано пошли, успели вперед пробраться. Вика пошла из любопытства. Как-то все вместе у нее не вязалось. Сама не знала, зачем пошла.