Том 3

Влюблен, не влюблен — это теперь не имеет ни малейшего значения. Она-то его не может полюбить — вот в чем дело, ни в коем случае не может! Ей с ним скучно, тяжело, невыносимо.

Но как сказать ему об этом, пожилому, важному человеку? Как дать понять, чтобы не ходил больше, что никакой дружбы у них не получится?

— Иннокентий Владимирович, вы извините, — говорит Марьяна, ужасаясь своей неделикатности, — у меня масса ученических тетрадок, я должна проверить…

— О, пожалуйста! — говорит Иконников, как бы даже обрадовавшись (потому что говорить им, в сущности, не о чем, все случаи из жизни рассказаны, все книги и кинофильмы обсуждены). — Пожалуйста, а я посижу тут возле, не помешаю?

И сидит. Читает газету или просто водит бесцветными глазами, размышляя о чем-то.

Марьяна проверяет тетрадки как можно медленнее, по два раза проверяет каждую тетрадку, чтобы не разговаривать с ним. Но как ни старайся, а этого занятия надолго не хватит — какие там у ребят в первом классе работы! Марьяна встает, улыбаясь бледной, вымученной улыбкой, а тут тетя Паша вносит самовар и приглашает Иконникова к столу.

Еще немного, и лопнуло бы Марьянино терпение. И сдержанная, застенчивая, интеллигентная учительница выгнала бы Иконникова, как выгнала его когда-то несдержанная и неинтеллигентная картонажница, его жена. Но прежде чем это произошло, вмешались другие силы.

— Похоже на то, — сказал Лукьяныч Настасье Петровне, — что скоро будем гулять на Марьяшиной свадьбе, очень похоже.

— Все ходит? — спросила Настасья Петровна.

— Прямо сказать — зачастил.

— А Марьяша?

— Кто знает. Не гонит. Женская душа — бездна. Замечаем — вроде грустит… Что вы так на меня смотрите, Настасья Петровна?

— А вы что на меня смотрите, Павел Лукьяныч?

— Мы с вами не вправе давить на ее психику.

— Конечно, ей решать, она человек самостоятельный…

— И что мы можем сказать о нем компрометирующего?

Вечером, дома, Настасья Петровна сказала сыну:

— Малокровный-то. Жениться собрался.

— Какой малокровный?

— Иннокентий Владимирович.

— Ишь ты. На ком?

— На Марьяше.

Коростелев не сразу понял.

— Как на Марьяше?

— Да вот так. На ней. Ох, не знаю. Будто не худой человек, а не лежит душа…

Коростелев слушал с каменным лицом, неподвижно уставясь на мать. Вдруг встал, снял шинель с гвоздя, оделся, вышел, не сказав слова. «Странный Митя, — подумала Настасья Петровна, ничего не поняв, — все-таки Марьяша нам не чужая…»

А Коростелев шел к Марьяне. Внезапная злая решимость подняла его и погнала. Плана действий у него не было — просто быть на месте, лично убедиться, вмешаться!

Посредине Дальней при свете месяца Лукьяныч трудился над своим челном. Щепа и стружки, густо набросанные вокруг, белели под месяцем.

— Вы ко мне?

— Нет, — сказал Коростелев. — К Марьяне.

Он рывком отворил калитку и громко постучался с черного хода. Вышла тетя Паша.

— Митя! — сказала она. — У нас не заперто, заходи. Насилу собрался!

Марьяна и Иконников были в столовой. Самовар на столе, чашки-блюдечки, крендельки… «Совсем по-семейному». Марьяна быстрым движением повернула голову на голос Коростелева, лицо ее залилось краской. Смутился и Иконников. «Смотри ты, застеснялся, какой мальчик».

— Здравствуйте, Дмитрий Корнеевич.

— Здравствуйте, — недобрым голосом сказал Коростелев и сел.

— Чайку, Митя.

— Пил, не хочу. Как живете?

Тетя Паша с простодушной готовностью начала докладывать, как она живет. Коростелев смотрел на строгое, правильное лицо Иконникова, на его белые брови, на белую руку с прямыми, как линейки, неживыми пальцами, держащими ложечку… «Отставил мизинец, как барышня. Опустил глаза. Стесняется, что его здесь застали?» Марьяна что-то шила, низко наклонив голову. «Неужели уже решено? Неужели жених и невеста?» Иконников протянул руку, взял кренделек. «Хозяином себя здесь чувствует. Над ней, над Сережкой будет хозяином вот этот человек, которому наплевать на всех и на все… Рыбья кровь, бездушный слизняк, которого и ухватить-то нельзя пальцы соскальзывают…»

— Сережа где? — некстати спросил Коростелев, прерывая тетю Пашу.

Оказалось, что Сережа давно спит.

— Неудивительно, — с улыбочкой заметил Иконников. — Уже двенадцатый час.

— Да, — сказал Коростелев, — поздно, поздно.

Марьяна подняла голову, взглянула на него, потом на Иконникова. Милая, лукавая улыбка блеснула в ее глазах. Расцеловал бы ее за эту улыбку! Тетя Паша, недовольная тем, что ее перебили, возобновила доклад. Марьяна еще ниже опустила голову, улыбка так и танцевала вокруг ее губ. Чему ты, радость моя, смеешься, что тебе так весело, у меня ком в горле, а тебе смешно! Неужели надо мной смеешься, неужели любишь его? Да ведь нечего любить, присмотрись хорошенько!

Иконников взглянул на часы и сказал: «Ого!» Коростелев сидел железно. Иконников встал с недовольным видом.

— Пошли вместе, — сказал Коростелев.

Марьяна проводила их до двери. Коростелев пропустил Иконникова вперед, прикрыл дверь и сказал:

— Марьяша, если ты хочешь добра себе и Сереже, этого человека здесь быть не должно.

Она стояла, доверчиво подняв к нему лицо, в глазах у нее был радостный испуг.