Том 3

По воскресеньям приходилось держать весь отряд под ружьем и в полном сборе, ибо каждый осел в отряде знал наизусть плакат: «В плен беру только по воскресеньям».

Но было ли легче действовать во вторник или в четверг? Боже мой, конечно, нет. Во вторник или среду где-нибудь на оживленном перекрестке уже висел новый плакат.

В нем перечислялись фамилии десяти или пятнадцати лучших унтер-офицеров с предупреждением: «Вы будете первыми казнены за совершенные злодейства…» В этот день ни на одного из перечисленных нельзя было рассчитывать.

За окном раздался окрик часового и русские голоса в ответ. Вошел адъютант.

— Прибыл Бочаров с одним партизаном от Невского.

— Светло? — спросил Вегенер.

— Как в Луна-парке, капитан.

— Пусть войдут.

Сняв шапки и поклонившись, Бочаров и Сухов стали у дверей, позади переводчика.

— Что принесли?

Бочаров откашлялся.

— Вот Сухов бежал из отряда Невского. Он там разложение обещает сделать, он может.

— Как ты можешь разложить отряд Невского? — спросил Вегенер.

Надо будет узнать, где их провиантские базы, да и накрыть их. Без хлеба не выдержат. Факт! И разойдутся кто куда.

Он начал было подробно объяснять свой план, но Вегенер уже не слушал его — взгляд его затуманился какой-то отвлеченной мыслью. Не мигая, глядел он в промерзшее окно, за которым полыхали шумные взрывы ракет.

— Пусть уйдут, — сказал он после долгого молчания. — Я не могу видеть русских.

Переводчик жестом, без слов показал Бочарову и Сухову, чтобы они покинули комнату. Вышли во двор.

— Спать в сарае, — сказал переводчик. — В дом капитана не сметь входить.

— Поесть бы, господин переводчик, — робко попросил Бочаров, стоя без шапки во дворе собственного дома.

— Это ваше дело, — сказал переводчик.

Шопотом они обменялись мнениями, не заходя в сарай.

— Что, все они такие? — спросил Сухов. — Это ж псих форменный.

— Да он ничего, добрый. Это он так, блажит только. Ты ему ругай себя, он все простит.

— Да чего мне себя ругать-то? — сказал Сухов. — Я к нему имею дело, а он ко мне.

— Немцы любят, чтобы их величали, — подобострастно сказал Бочаров.

— Не так что-то мы с тобой сыграли, — сказал Сухов. — Я ведь что думал? Я думал, немец — хозяин, порядок.

— Н-ну! Нашел, куда за порядком ходить, — рассмеялся Бочаров. — Жить надо по-своему. Что нам немцы? Ты о себе думай. Свой курс держи.

— Какой тут курс! Такого ж психа и обмануть нельзя. Ты ему одно, он — другое. Да и с Невским теперь не знаю, как быть. На Паньку я рассчитывал.

— Его достанем. Это что! Он парень слабый — возьмем от него, что надо.

— Да, без Павла не обойтись, — сказал Сухов и спросил с любопытством: — А что, всю ночь ракеты будут кидать?

— «Свет, говорит, люблю». Беспокойный, сволочь! Ну да привыкнешь, ничего. Ракета не бомба, здоровью не вредит… Ну, пошли спать. Утром подумаем. Поработать придется нам здорово.

Ощупью пробрались к сену, закопались в него и быстро заснули.

9

Шестого ноября, в канун Октябрьских праздников, отряд Петра Семеновича Невского устраивался в заброшенных бараках торфяников, километрах в тридцати пяти от прежней базы.

Были Октябрьские праздники, самые торжественные на советской земле, и где бы ни был, как бы далеко от родины ни находился советский человек, в эти дни видел он себя в Москве, близ Сталина. Не хотел Невский менять порядка, утвержденного жизнью, и созвал весь отряд.

Партизаны разожгли печи в землянках, набрали на огородах мерзлой картошки, поставили на огонь чайники с желтой болотной водой.

— И заваривать не надо, — шутили они, — сама с заваркой.

Петр Семенович устроился в большом бараке и, когда люди вымылись и прогрелись, собрал их к себе.

— По землянкам разобьемся — ночью не докричишься. А до сна отпразднуем светлый день, поговорим по душам.

…В тот самый час Сталин начинал свою речь в Москве. Сирены будили темную столицу сигналами воздушных тревог, в воздухе рвались снаряды зениток, рокотали вражьи моторы, но сквозь опасность ночи шли и ехали люди к тому месту, где в свете люстр, в строгом мерцании стальных и мраморных колонн, окруженный учениками, соратниками и друзьями десятилетних битв, кровавых, трудных, но всегда победоносных, стоял у трибуны Сталин. Он похудел за время войны, но это молодило его. Он словно возвращался к годам гражданской войны, сбросив с плеч бремя прошедших с той поры лет.

Много бед пережила страна, много земель ее стонало под немецкой пятою. Судьбы родины ночь и день тревожили сознание всех, держа его в крайнем напряжении. Но Сталин был спокоен и тверд не только внешне. А от спокойной фигуры его, от медленных движений руки, от улыбки, просто и красиво освещавшей его похудевшее, но бодрое лицо, исходила сила.

В тот час шла эта сила по всей стране, по всем сердцам, зовя их, вдохновляя и предвещая победу.