Том 3

Морской пехоте поет славу Кавказ от Черного моря до Каспия. В высоких горах, на снежных перевалах, в аулах, висящих над глубокими ущельями, там, где никогда в глаза не видели ни корабля, ни лодки, — знают, однако, морскую пехоту. Она сражалась всюду. Бои в горах? Она там. Десант? она — впереди. В лесах? Не отстает от пехоты. В степи? Вместе с конницей. Морская пехота покрыла себя неувядаемой и бессмертной славой, а в славе и место Корницкого.

Пройдет война, и, быть может, хутор Старо-Зеленый станет называться Корницким, как уже называется в народе пригород Станичка — Куниковской, в память бесстрашного храбреца майора Куникова, Героя Советского Союза.

И будет висеть в школе хутора портрет красивого волевого моряка, бывшего слесаря. И дети, глядя на этот портрет, будут представлять себе его мужество, переживать его самопожертвование и думать про себя, что они со временем повторят его подвиги.

Так, мертвый телом, будет вечно жив своим духом Михаил Корницкий, ибо нет ничего прочнее славы, высеченной в человеческой памяти.

1943

Письмо домой

Я остановился на батарее, вблизи Новороссийска.

Ночью немец крепко бомбил, мы плохо спали, и сейчас поутру, сидя у окна хаты с вылетевшими за ночь стеклами, говорили о своих семьях.

Собеседник мой, лейтенант береговой артиллерии, севастопольский моряк, боксер по всем замашкам, драчун по характеру, любивший, рассказывая, иллюстрировать дело приемами бокса, сегодня был молчалив. Руки его вяло лежали на столе. Но вот он полез в карман кителя.

— Я хочу, — сказал он, — прочесть вам письмо от жены и мой ответ ей. Можно? Смеяться не будете?

— Прочтите. Я тоже прочту свое.

Вот что писала ему жена из далекой Сибири.

«Котя, родной мой.

Когда я подумаю, что ты еще не видел нашего мальчика, мне делается так грустно, что я каждый раз плачу. Уж лучше бы я тогда не рожала. Но потом я начинаю утешать себя и думаю, что тебе на фронте лучше, когда ты знаешь, что в Сибири тебя ждут двое — я и Сережка, и что Сережка, несмотря на свои десять месяцев, самый близкий мой друг, он все понимает и во всем согласен со мной, и мы оба одинаково любим тебя. Я его теперь так приучила, что когда скажу «папа», он, негодяй, сейчас же оборачивается к двери. Я толком так и не знаю, на кого больше похож он, на тебя или меня, одно знаю, что в нем заложены и твои и мои черты, и я никогда так хорошо не разбиралась в тебе, как сейчас, когда могу часами наблюдать за Сережкой и находить в его поступках ответы на многое, что я не понимала в тебе.

Сын наш, скажу тебе с гордостью, очень храброе существо и — как ты — страшно задиристое, драчливое, но отходчивое. И, как ты, болтлив. С возрастом он станет, конечно, мягче, потому что в нем, как я тебе уже сказала, есть и мои черты. Среди тех хороших, которыми ты сам гордился, есть и моя дурная — ужасное самолюбие. Я всегда хотела, чтобы ты был самым лучшим мужем, чего бы тебе это ни стоило, и сама старалась быть самой лучшей женой и обижалась, если у нас это не выходило. Но в общем мы хорошо жили, правда, Котя? И вот я иногда думаю: что было бы, если бы ты, Котя, погиб. Сердце мое так сжимается, что, кажется, вздохну разок — и смерть. Ты мне больше чем муж, ты мне товарищ и друг. И все же скажу тебе — воюй, как надо, не жалей ни себя, ни нас, чтобы, когда вернешься, не пришлось скрывать от меня и Сережки чего-нибудь плохого.

Знай, нам без тебя будет плохо, но с тобой плохим — еще хуже. Ты будешь не тем, кого мы крепко и честно любим. И если тебе придется погибнуть, Котя, знай, что этим ты навек свяжешь меня с собой. Но скажу тебе — не изменю, всегда буду твоей, и наш Сережка никогда не будет знать другого отца. Пусть так и знают все меня, как твою вдову. Может, это опять из самолюбия, но я такая и не хочу меняться. Не щади себя ты, и я не пощажу себя.

Ну, разошлась… Пора кончать письмо. Ночь. Завтра надо рано вставать — дежурю в госпитале.

Сережка и я здоровы, живем хорошо…

Навеки твоя жена Людмила».

Прочтя письмо жены, лейтенант потряс руками, точно пробовал силу плеч, на которые предстояло принять ему непосильную тяжесть, и, не глядя на меня, приступил ко второму письму.

Он отвечал жене так:

«Людмила!