Том 3

Но истинное горе пришло с окончанием войны, хотя от мира ждали только одного добра.

Не успели порадоваться перемирию, как началась греко-турецкая война в Анатолии.

Греческие газеты писали, что Константинополь отдадут грекам и восстановят храм Святой Софии, Турцию отодвинут в глубь Анатолии, Адану подарят итальянцам, Мерсину — грекам.

Началась такая сумятица, что только ложись и умирай.

В Фессале не осталось и половины людей. Сначала посадили в тюрьму имама и почтенных стариков, потом выслали в Турцию учителей турецких школ.

Фессальцы отправили в Афины делегатов, чтобы выяснить положение, но делегацию тоже арестовали, подержали месяца три в тюрьме и в полном составе отправили в Турцию.

И только тогда удалось узнать, да и то далеко не всем, что норвежский писатель Нансен выдумал какие-то особенные паспорта для фессальских турок и для греков, живущих в Турции; и что будут теперь менять человека на человека, добро на добро.

Всех обуяла страсть к преувеличениям.

Каждый старался представить свое хозяйство лучшим, чем оно было на самом деле. Вместо одной овцы показывали две, вместо одной курицы — десяток, маленькие палисадники перед домами превратились в промышленные сады, а сады — в парки.

— Если менять, так менять, — говорили фессалийцы. — Все равно придут на наше место греки и все уничтожат.

Греки в Турцию, однако, не приходили, обмен не начинался; а преувеличения привели к тому, что правительство увеличило налоги, и стали фессалийцы платить раз в пять больше, чем платили до войны, а на самом деле хозяйство их со времени войны не улучшилось, а ухудшилось, потому что за время войны сильно вздорожали фабрикаты, а спрос на сельскохозяйственное сырье для заграницы упал.

Жить стало прямо невтерпеж.

«Надо послать кого-нибудь из грамотных к норвежскому писателю Нансену или к нашему консулу в Афины, чтобы разузнать ясно, что будет и чего ждать».

И Исмет-Халаф, как толковый рачительный хозяин, умевший читать и писать по-гречески, поехал делегатом от своей деревни.

Исмет-Халаф был отличным хозяином. Его табачные поля славились в округе, и он всегда сдавал урожаи иностранным фирмам. Работая бок о бок с агентами американских и французских фирм и учась у них хорошему обращению, он выучился нескольким английским словам, а по-французски мог даже прочесть биржевой бюллетень в «Вестнике Марсельской биржи».

Избранный делегатом в столицу, Исмет-Халаф быстро собрался и выехал. Он не бывал в Афинах лет десять, с тех пор как окончил сельскохозяйственную школу, и город разбудил в нем воспоминания о молодости и цивилизации. Чувствуя себя гораздо больше греком, чем турком, и европейцем больше, чем греком, он радовался, видя названия улиц, говорящие о европейской культуре. Улицы Беранже, Шатобриана, Виктора Гюго, Одиссея, Софокла, Гомера, Байрона создавали впечатление слитности со всем человечеством, и казалось, что это улицы не греческой столицы, а столицы общей культуры. Он остановился у знакомого, на улице св. Павла, недалеко от вокзала Фосейон, где его приятель держал фруктовую лавочку.

В первый же день приезда он побывал в консульстве, но оно было забито народом, там никто ничего не знал, и Исмет отправился к адвокату — испаньолу, всегда ведшему фессалийские дела, считая, что адвокат все разузнает быстрее и лучше. Адвокат действительно обещал заняться этим вопросом, а Исмета успокоил, говоря, что ему беспокоиться нечего, он не подходит под статьи о переселении и может спокойно работать.

От адвоката Исмет зашел в кофейню Османа, тоже фессалийца, и здесь узнал много жутких вестей. По рассказам кафеджи выходило, что по норвежской системе стали людей пересыпать, как крупу из чувала в чувал. Болгар гнали в Болгарию, турок в Турцию, армян вырезали, потому что их некуда отправить, или отправляли к большевикам. Осман передал также, что в среду, через два дня, будет тайное собрание турок и что хорошо бы Исмету притти послушать докладчика из Стамбула. Он внес Исмета в список могущих присутствовать, а Исмет записал адрес — каменоломня, за темницей Сократа, у древних городских стен, против Пирейской дороги.

На другой день Исмет сходил на биржу, приценился к табакам, купил кой-чего для хозяйства, а заодно все газеты, где говорилось об обмене. Потом он сел на электричку и спустился к порту, в Пирей.

Был час обеда, и Исмет-Халаф решил зайти в какую-нибудь столовую закусить. Возле порта лепились одна возле другой такие крохотные лавочки, где можно было за несколько драхм сытно и разнообразно поесть. В портовых закусочных обычно собиралась самая интернациональная публика — турки, греки, русские, эмигранты, итальянцы, славяне, здесь знали новости раньше, чем весь остальной мир, и здесь царил дух национальной терпимости, характерный для больших портовых центров.

Исмет-Халаф спросил полпорции похлебки и отдельно две головки лука, вынул из мешка домашний лаваш и кусок бастурмы — вяленой и выдержанной в чесноке баранины — и устроился в углу общего стола, в глубине комнатки. Народу было много, и все шумели, жестикулировали и стучали по столу кулаками.