Том 2

Кто его знает, но определенно было лишь то, что он притих да так и остался стоять с разинутым ртом: удивление его уступало разве что беспредельной злости, от которой у него свело живот и сжало сердце. С превеликим удовольствием вцепился бы он Хансу в горло. Ему хотелось его убить. Вырвавшись, из рук стражников, он уже изготовился было для удара, но в это мгновенье какой-то негодяй свалил его наземь.

— Милый дядюшка, — сказал Ханс, указывая на Якоубка, — обратите внимание на этого человека. Самого ноги не держат, а тоже — чего-то вынюхивает у запертых ворот! Хромой, а лезет на стену.

— Не вижу ни лица, ни изнанки этого происшествия, — ответил на это Кесленк, — но почти уверен, что тот мужик, которого наши слуги дубасят по спине, не жулик. Могу держать пари, что я узнал его и что зовут его Петр. Он занимался здесь кузнечным ремеслом, и твой дом, Ханс, стоит на месте его бывшей лачуги.

— Не может, не может того быть, — снова заторопился Ханс и прибавил шагу. — Кузнец, которого вы имеете в виду, теперь разбогател и живет со своей супругой в Мликоедах.

Слушая эти увертки, Кесленк раскашлялся. Завернулся в плащ, пощупал горло и заметил:

— Все-таки ты должен бы как-нибудь облегчить его участь.

— Ладно, — сказал Ханс и велел слуге позвать старосту, чтобы тот отвел разбойника в узилище. А Якоубку нашел место под крышей своего дома.

Поутру Петр проснулся в яме. Он был сильный мужчина, но члены его не имели привычки к «пряностям», которыми его угостили инородные прислужники, ему казалось, что у него перебиты все кости и что он не доживет до вечера.

На дворе стоял месяц май. После промозглого вечера и сырой ночи из-за горизонта выкатилось солнце и принялось припекать столь усердно и блистало так упоительно, что у бедолаги разрывалось сердце. Он тяжко вздыхал, сыпал проклятьями, и стенанья его разносились, как уханье сыча.

Снаружи послышадись шаги бирючей, один из них вошел в узилище.

— Хватит тебе орать и браниться!

— Тебе легко говорить, а что делать мне, ежели у меня отняли дом, а тот, кто меня ограбил, теперь запер меня в узилище, а чтоб опорочить, еще и обозвал вором.

— Глянь-ка, глянь-ка, сдается мне, что это Петр, тот, что был здесь кузнецом и изготовлял добрый товар, — удивленно воскликнул бирюч и, приблизившись к узнику, шлепнул его по ляжке. — Господи! Да разве можно так обмануться? Никак нельзя! Это же ты! Ты! Ей-Богу, ты!

— Конечно, я, добрый мой дружище Батюха! Это я — со всеми потрохами. Тот самый Петр, с кем эта жирная поганка сыграла скверную шутку.

Приятели в знак приветствия отшлепали себя по щекам и бокам, и кузнец стал рассказывать, какая с ним приключилась история, и попросил бирюча, чтобы сбегал тот во дворец и сообщил какому-нибудь вельможе, что королевского слугу схватили и держат в узилище.

— Этот город поставил мой хозяин, который управляет им на чужеземный лад, — ответил на это бирюч. — И в городе, внутри городских стен, действует право, отличное от чешских обычаев. Король дозволил горожанам вести дела согласно швабским уставам, и тот, кто сюда войдет, должен жить с этими законами в согласии. Да разве это законно — бродить вдоль построек? Разве можно влезать на стену? Сдается мне, Петр, плохи твои дела!

— И ты смеешь мне такое говорить? — возмутился Петр и почувствовал, что к нему возвращаются рассудок и телесные силы. Вспомнилась ему Нетка, вспомнился высокородный король и подумалось, что до тюремных затворов легко дотянуться.

Однако бирюч по имени Батюха только расхохотался в ответ и, давясь от смеха, вышел из камеры.

Но спустя семь месяцев, когда Петровы надежды развеялись как дым, в одну из самых долгих ночей пришел в узилище слуга, посланный Хансом по прозванию Каан, и, живо открыв запоры, резким пинком распахнул двери. Потом швырнул Петру три мелкие монеты и на своем наречии велел ему поскорее убираться из города.

ВСТРЕЧА

Петр сидел под стражей более полугода, а Якубу посчастливилось улизнуть из чулана господина Ханса уже на следующий день. Произошло это вечером, в часы, предназначенные для пения и треньканья на лютне. Хансовы слути торопились закончить работу. Один из них поставил на край низенького сундучка лишь слегка почищенный кувшин, другой — кое-как подмел конюшню, а третий уже нахлобучивал шапку, спеша к городским воротам, где в вечерние часы собираются поболтать местные говоруны. Там находился пивной лабаз, и хозяин, опершись локтем о бочонок, то звякал кружкой, то снова хватался за ручку деревянного крана. Лабазник был выходец из Саксонии. Он получил право каждый день выставлять у порога своего заведения бочонок с пивом (бочонок должен содержать девятнадцать мер и никак не больше). Рядом с лабазником у ворот стояли гадальщик и певец, чуть поодаль — музыкант с лютней, на длинном грифе которой было всего три струны. Лютнист был сыном состоятельного торговца из Рейнской области и умел исполнять все песни, в те времена распевавшиеся на всем белом свете.

Разве этого не достаточно, чтобы челядь поторопилась?