Том 2

Подобные противоречия не укладывались в головах Филипповых посланцев. И ходили они, и любопытствовали, и дотошно расспрашивали каждого встречного и поперечного. Гостей в Пражском граде-кремле было множество, послы останавливались то возле одного, то возле другого и под конец обратились к знатному господину из дружины королевы Констанции. К несчастию, им оказался спесивец-мадьяр. Он владел наилучшей сворой борзых и самыми породистыми лошадьми, пользовался правом по собственному желанию вступать в беседу с королем, а в хорошем расположении духа позволял себе насмешничать над остальными-прочими. Он был весьма осведомлен в вопросах войны и подстрекательств, но что касается крестьянского труда? Рынков? Торгашества? Заработков? Доходов? Пха! Уже от одного упоминания об этих подлых вещах щеки его вспыхнули гневом. Вскинув голову, он прищурился и ответил немецким посланникам столь высокомерно и с такой резкостью, что у них на висках вздулись жилы. А там уж известное дело — слово за слово, вельможа схватился за меч, немецкие посланники засучили рукава, и дело приняло опасный оборот.

Это происшествие собрало вокруг кучу честных христиан, — больше, чем смог бы собрать монах, возглашающий прекрасные евангельские притчи. Сбежались зеваки, смутьяны, забияки и — благодаренье Богу — несколько достойных мужей, охладивших пыл разъяренного вельможи. Они сумели довести до его ума, что он наносит оскорбление иностранным посланникам и своим, поступком навлекает на себя гнев обоих королей.

Но и сам мадьяр тоже почувствовал себя оскорбленным и возжелал защиты у того, кто в свое время ему ее предоставлял; и потребовал аудиенции у Пршемысла, намереваясь подать королю жалобу.

Однако Пршемысл велел плотно закрыть двери своих покоев и молвил так:

— Чего же требует от меня теперь мадьярский магнат? Чтоб я проявил снисходительную благосклонность или содеял несправедливость, позабыв о добрых обычаях приема иноземных послов? Дошло до моего слуха, что с той поры, как скончался близкий и дружественный мне король, в мадьярском доме поселилось криводушие; поведали мне, что Угрия стала пристанищем кривды, слышал я, что в Угрии уже не блюдут законы, но в моей Чехии во веки веков да пребудут законы и право!

Произнеся это, король умолк, а когда приличествующая минута молчания истекла, заговорил снова:

— Дошло до меня, что человек нескромной души и мало заботящийся о чести, недостойный смутьян, поносил благородного посланника. Передали мне, что, содеяв непристойность, дворянин этот требует теперь, чтобы я предоставил ему защиту. Слышал я, что в Угрии нанесен мне великий урон, так на какую справедливость уповает теперь человек, что воплем вопит прямо у меня над ухом? Видно, он тешит себя надеждой, что я, кому чинят обиды в градах Андраши, стану благоприятствовать венграм в Праге? И что я буду поощрять их даже в неправых делах? Ха, пусть приставят к городским воротам двух прислужников, и пусть они щелкают кнутами так долго, покамест этот нечестивец, а вместе с ним и все мадьяры не уберутся из города!

Вскоре на подворье съехалось несколько гордых наездников. Локти отставлены, плащи развеваются. Ах, на женской половине хлопнули двери, а когда двери хлопнули в седьмой и девятый раз, выглянула из окна Констанция, которую папа чаще величал прелюбодейкой, нежели королевой. Выглянула в ту минуту, когда первый всадник миновал ворота и королева смогла разглядеть его лицо. И узнала, кто этот всадник. Узнала друга, узнала свитских, которые на званых приемах подносили ей угощенье.

Констанция была женщиной пылкого нрава, она привыкла повелевать. Привыкла, чтоб всякое ее желание тотчас исполнялось, и ей никогда не доводилось терпеть никакой несправедливости, ни малейшего огорчения. Она не могла перенести нанесенной обиды и разгневалась настолько, что чуть было не лишилась чувств. Потом разослала своих служанок: половину — к королю, другую — к вельможам. Когда же те не воротились, ее объял страх, и тогда осознала она, что любовь короля переменчива и душа его отвратилась от нее. И тогда залилась она слезами. Принялась причитать да плакать, и в причитаниях ее были и гнев, и страдание, и любовь, и нежность.

Когда она успокоилась, вошел в ее светлицу Пршемысл и сказал:

— Моя госпожа, подруженька моя, утеха моей мысли, чего же ты горюешь и слезы льешь? Позволь твоим прихлебателям и приживалам удалиться. Ничего не поделаешь, служили они старшему из твоих братьев, но теперь он умер, лишился силы и власти и, верно, плачет где-нибудь в уголке чистилища. Не останавливайся мыслью на делах минувших! Пойми, Господь желает ныне, чтоб отступилась ты от королевского стола, ибо долго попустительствовал Он тому, чтоб вершилось неблаговидное.

Вымолвив это, одарил король Констанцию бесценными Дарами и в краях отдаленных определил ей для поселения прелестное место пребывания.

ШАХМАТНАЯ ПАРТИЯ

Вскоре после этого возвратилась в Пражский град первая супруга Пршемысла Адлета. Почувствовала ли она себя счастливой? Или же и в эти поры лила слезы?