Том 2. Сумерки духа

Вальцев встал. Фомушка, вдруг присмиревший, испуганный, тоже вскочил и схватил его за рукав.

– Послушайте, что вы? О чем вы? Вы уходите?

– Скажите Поликсене Дмитриевне, что я уезжаю, – произнес Вальцев тем же ровным, монотонным голосом. – Что я внезапно должен уехать…

– Да вы с ума сошли! – вскрикнул Фомушка. – Будь другой на вашем месте – ведь его подлецом можно было бы назвать, – сказал он, видимо, стараясь встать на совершенно стороннюю точку зрения. – Но вы… как-то… А вы знаете, что Мери непременно умрет, если вы уйдете? – прибавил он опять зло. – Как же вы, апостол, – убийца? Непременно убийца, ибо сознательно предаете ее смерти. Запутались вы в отвлечениях, человеколюбец милый! Попросту-то, пожалуй, лучше будет. Уж вы глаз-то хоть теперь не закрывайте.

– Нет, я знаю, что я убью. Тяжеле этого нет для человека креста, но если он мне послан, я должен смириться и нести его. Я должен убить, если Бог направляет мою руку. Вы сейчас сказали: человеколюбец… А знаете, есть слова: сначала возлюби Бога – сначала! – а потом уже людей…

– Да где он, Бог-то ваш? – закричал Фомушка в исступлении. – Чего вы путаете? Глупости все, опять вы в отвлечениях, знать этого не хочу! Может, этого и нет ничего, ради чего вы дела такие хотите делать! Я, может, со злости вам плел, и сам не верил…

Вальцев улыбнулся и покачал головой.

– Нет, Фомушка, есть все. Не вы тут вашими словами… Слова эти только тоненькую пленку порвали, которая сама бы порвалась. Но спасибо вам. А я уж свой крест понесу. Человека убью, а Бога не убью. Все равно, не могу иначе.

Длинный и властный луч луны упал на подоконник и тянулся к полу. В комнате позеленело, на столе хрустальный флакон бросил искру. Фомушка стоял близко около Вальцева и смотрел ему в глаза.

– Что же вы теперь… – начал он. – От Мери и откажетесь?

– Ведь вы знаете, Фомушка.

– Вы так ту, другую, любите?

– Да… люблю.

– Да ведь она…

– Все равно. Любовь не от нее. Любовь мне дана, в мою душу, любовь – моя. Могу только жить единым, служить единому. Жизнь одна.

Фомушка вдруг отступил.

– Э, черт! – вскрикнул он. – Меня не пугайте этим, плюю на отвлеченности! Может, вы теперь так говорить стали для моего унижения, чтобы опять меня в грязь, в грязь затоптать… Знали, чем верх возьмете… А я плюю, слышите, плюю! Знать не хочу! Фома человек жизненный, трезвый! По простоте, по доброте! Нравится девочка – тем лучше, какие там еще кресты выдумывать, чего ради? А вы ненужный, весь ненужный, как ваша музыка, которую никто не слышит… Сегодня на балконе-то вы Меричке объяснили! Я хохотать сейчас буду. Я уж хохочу. Ненужный вы со всей вашей музыкой. И верха надо мной не взяли. А и взяли, так черт с вами…

Он, действительно, захохотал, открывая рот, взвизгивая. Вальцев с глубокой жалостью и болью посмотрел на него и вышел.

IX

Опять было тихо-тихо. Очень тихо и очень светло. Даже всплески весел замирали по воде, недвижной и серо-белой, как жидкое серебро. Сверху, с таких же серебряных, с синевой, небес, пустых и громадных, глядела полная луна. Она была сильная и спокойная. От вышины и простора небес она казалась меньше, чем прежде. Вальцев сидел, откинувшись на спинку кресла, в узкой гондоле. Гвидо не было, и он взял какого-то старичка, молчаливого, плохо одетого. Он покорно повез синьора в лагуну, в широкое и пустынное место, и рад был стоять так, дремать, быть может, с поднятым веслом, среди этого неподвижного блеска.

Душу Вальцева так сжало страдание, что душа онемела, и ему казалось теперь, что даже нет боли. Тогда, несколько часов тому назад, когда он выходил из «Luna» – его вдруг нагнала Поликсена. Лицо ее было очень бледно. Она хотела сказать что-то, но Вальцев обернулся и посмотрел ей молча в глаза. И она так же молча отступила, поняв, что все уже сделано, что надо склонить голову и покориться.

А он ушел, блуждал без цели, с замершей душой, потом ему захотелось на простор. И теперь, здесь, среди прохладных вод и тихого неба, ему было лучше. Прежние, властные чувства вставали и опять давали ему горький и радостный трепет.

Он откинулся еще больше и широко открытыми глазами смотрел на строгий, светлый лик луны.

«Прости меня, сестра моя, – думал Вальцев. – Прости, что я отдалился от тебя, хотел быть непохожим на тебя и недостойным тебя. Прости, что я не сумел сразу покориться, как ты покорилась, и бежал к людям, и любовью малой и легкой – к людям – хотел избыть любовь большую и трудную – к Богу. И не понял я, что все здесь, и люди, и любовь их, и ты, и моя душа – все только ради Бога, только ради Него Одного и всего, в чем Он нам является. Прости, сестра милая, одинокая, как я!»

Тишина делалась глубже и торжественнее. Луна смотрела с неба в холодные воды лагун и повторялась в них так же ясно, как в широко раскрытых глазах Вальцева, с тихим восторгом и мольбою обращенных к ней.

Златоцвет *

Петербургская новелла

I