Том 2. Сумерки духа

От луны казалось еще холоднее. Глядя на нее, нельзя было вообразить тепло, как будто оно никогда не существовало, да и не хотелось тепла, так радостен был этот сжимающий горло колючий воздух.

Лошади взрывали целые рои снежных игл – и Валентина невольно жмурилась, кутаясь плотнее. Говорить было трудно, мороз держал в оковах, в очаровании.

Кириллов тоже молчал. Выехали на Каменноостровский проспект, лошади пошли шагом. Белый пар заклубился сильнее, поднимался, расплывался, как туман, бледный и нежный, пронизанный лунными лучами. Луна поднялась еще выше и смотрела теперь прямо в глаза Валентины. Куда бы она ни повернула голову – ее все тревожил этот настойчивый взгляд, и хотелось отдаться желанию смотреть неотрывно на светлый и странный диск.

– Вам не холодно? – спросил Кириллов, наклоняя к Валентине лицо. Из-под седых, покрытых инеем бровей смотрели блестящие глаза. Борода и усы тоже были совсем белые, и оттого глаза казались живее и темнее.

– Какой вы… необычный, – сказала Валентина, вглядываясь в него. И прибавила, отвечая на его вопрос: – Мне холодно, но хорошо. Как будто так и должно быть… холодно. Посмотрите вперед. Какая дорога!

Дорога лежала перед ними прямая, сверкающая, голубая и пустынная. Кудрявые деревья, слабо мерцая каждой веткой, покрытой острым инеем, белели по сторонам. Все застыло, оцепенело, казалось вечным.

– О чем вы думаете? – спросил опять Кириллов.

– Не знаю… Так хорошо сегодня… и страшно. И хочется еще, еще холода, его точно пьешь и с каждым глотком его хочется больше.

– Мое настроение иное, – сказал Кириллов, и слова эти прозвучали вдруг так грустно, что Валентина забыла все, что говорила и повернула к нему взволнованное лицо.

– Иное? Нехорошее? Вам не нравится снег и месяц?

– Нет… Но у вас радость – а у меня грусть. И грусть, быть может, от вашей радости.

– Я вас не понимаю.

– И не надо… Если это только правда, что вы меня не понимаете.

Валентина вздрогнула. В голосе его было то, чего она боялась, чего она хотела, для чего лукавила перед собой.

– Я вас привык знать близкой, Валентина Сергеевна. А теперь мне вдруг почудилось, что мы чужие. Вы радуетесь тому, что мне непонятно. И я вижу, как различны наши настроения. А между тем никогда, может быть, я не хотел сильнее, чтобы они были одинаковы, никогда…

Человеку, поступающему согласно своему разуму, естественно убегать от того, что его страшит. Валентина не могла дольше скрывать от себя опасности. – она чувствовала, что через минуту случится ужасное, непоправимое, что она делает то. от чего сама будет дрожать и плакать целыми ночами, отравленная жалостью. Опасность надо предотвратить. Она решила поступить, как твердый человек, оборвать все сразу, не затягивать узла, который она уже завязала. Так она решила… и вдруг, не как человек, а как женщина, вместо резких и гордых слов, произнесла слегка дрожащим голосом, отвечая на его полупризнание:

– Вы именно сегодня хотите сходства настроений. Отчего? В этих словах, в тоне, во всем – было то последнее, смущенное, пошловатое кокетство, с которым женщина доигрывает игру, видя себя у цели, уже готовая слушать иные речи.

Валентина сознала это. кровь бросилась ей в голову от стыда, и она была почти рада, когда Кириллов вдруг, чуть не грубо, произнес, меняя тон:

– Нет, об этом как-нибудь после. Теперь не могу…

– Да, холодно, – подхватила Валентина, овладев собой. – Пора вернуться, а то мы замерзнем. Кузьма, поверни, пожалуйста!

Она старалась говорить громко и весело. Ей хотелось быть уже дома.

Кучер повернул лошадей – и сани помчались с прежней стремительностью, клочки пара летели мимо, полозья скрипели и взвизгивали, ледяные иглы кололи и жгли лицо, месяц, который теперь был не виден, бросал свои стальные лучи далеко, далеко вперед, и снежный прах из-под конских копыт вился и сверкал, как серебряные брызги.

Они были уже близко от дома, когда после молчания Кириллов вдруг сказал:

– Я знаю, вы ничему не удивитесь, Валентина Сергеевна. И, прошу вас, будем просты. Может быть, мы долго не увидимся. Вы уж не сердитесь. А может быть, и напротив, я…

Но тут сани остановились у подъезда, швейцар подбежал помочь Валентине Сергеевне, Кириллов не договорил.

– Ты свезешь Геннадия Васильевича домой, на Морскую, – произнесла Валентина, обращаясь к кучеру. Голос ее показался Кириллову слегка изменившимся.

Она подала руку, не сказав ни слова. Кириллов сжал эту совсем теплую под шубой руку без перчатки и проговорил только:

– Ради Бога, простите… Что бы ни случилось… Валентина поднялась к себе туманная и пристыженная.

Какой позор! Позор, что она неудержимо добивалась признания, на которое не может ответить, и позор, что он не сделал этого признания, которого она добивалась. А теперь? Что же теперь? На что он намекал? Что он сделает?

Ясно, прежних отношений нет и быть уже не может. Не такой он человек. Тут перелом.

Какой человек Кириллов, Валентина, впрочем, не знала. Она так занята была их взаимными отношениями, что как-то не пригляделась к нему самому.