Том 2. Студенты. Инженеры

— Да, да… у нас ее нет… Вот это и есть гнусный сентиментализм и фарисейство: сами гнием на соломе, соломой питаемся, кулачество, с каким не сравнится никакая Америка!.. сами нищи духом, волей, знанием даже нашей действительной жизни… и ни к черту не годимся, а Америка — дрянь… не симпатичны… Факир индийский — недосягаемый идеал для нас: у того хоть мужество есть — прямо лечь и лежать, отказаться от всего. Глупо, глупо все это… Презрение к подлецам вообще, а в частности у такого же подлеца в услужении?.. нет, мой друг, слуга покорный… Приходи, когда у меня будет несколько миллионов, я тебе с удовольствием один дам на газету, а вы, как тараканы на морозе, полопаетесь… но жалкой, зависимой роли я не желаю играть… Не желаю!! Не желаю!!

Шацкий так закричал, что, если бы не грохот мостовой, на него бы все оглянулись. Но мостовая грохотала, ехали экипажи, телеги, звонили конки, шли прохожие, и приятели продолжали изливать друг другу свои мысли.

— Но каким же путем ты хочешь нажить миллионы?

— Ну, подрядчиком сделаюсь, когда кончу курс.

— Надо знать же это.

— Узнаю… Надену смазные сапоги, поступлю в десятники.

— Ты? — граф, лорд?

— Буду и графом и лордом — чем захочу… и ты будешь считать за честь сидеть у меня в кабинете.

— И будешь мошенничать на подрядах, подкупать, раздавать взятки?

— Постой… Виктор Гюго нажил миллион своим писанием?

— Ну?

— И не он один. Граф Толстой сотни тысяч нажил… Это уж самый идеальный мир. Однако ж не стеснились взять с людей потому только, что могли это сделать. Почему же я буду конфузиться, если я тоже могу? И я ничем не торгую, а те своими идеалами торгуют. Возьми, чтоб хватило на жизнь: нет, он миллион берет. И все за честь для себя считают хоть посидеть рядом за тем столом, где сидит этот гений…

— Именно за то, что он гений.

— Ого! Почище гению, Пушкину, за это самое всадили пулю, за то только, что авторитет своего гения не мог поддержать презренным металлом. Не хватало средств, а жена, жизнь, вся обстановка тянет. Первый предлог, и готово… нет, mon cher, все это глупо… Представь себе, что все — Корневы: мы бы все и сдохли бы с голоду, замерзли бы на улицах. А вот надо нам всем деньги — и кипит дело: и едим, и освещение, и дома, и театр, и коляски: только приготовляй побольше… и мне скажут спасибо. Памятник поставит потомство… да, да… Черт знает как далеко ты живешь… у этой дуры салоп подбит не ватой, а воздухом.

— Теперь уж недалеко.

Когда подъехали к квартире Карташева, Шацкий, не слезая с извозчика, проговорил:

— Ну, выноси скорее.

— Зайди.

— Ты вежлив, но… можно мечтать, сидя в салопе своей горничной, о миллионах, но смущать этим салопом мирных обитателей… мой друг, у меня еще будет время смутить их. Да и ты сам, как ни вежлив, но затрудняешься в настоящий момент, как быть тебе с своей горничной при моем появлении в этом виде.

— Я? вовсе нет…

— Тёма, Тёма, как ты прозрачен… Но утешься: Корнев еще больше твоего смутился бы.

— Чудак… Ну, хорошо, я сейчас вынесу тебе.

— A la bonne heure. Послушай, карточки из альбома не вынимай, а то ничего не дадут.

— Там же портреты матери, сестер… Ну, хорошо… только не потеряй.

В комнате Карташева сидел Корнев.

— Шацкий здесь, сидит на извозчике, — говорил Карташев, вынимая Георгиевский крест отца и альбом. — Нужда у них с Ларио. Его прогнали… Ларио в одном белье… Шацкий все с него продал и с себя все… сидит в салопе горничной на извозчике и больной совсем…

— Хороши!

— У меня тоже денег нет, вот это заложит… звал его сейчас зайти — не хочет.

— Ну, и пускай уезжает себе.

— На извозчике мне всю дорогу теорию практики жизни излагал…

— Вот как… Послушай, у меня есть деньги, но на время…

— Я недели через две получу…

— Так возьми… сколько?

— А сколько ты можешь?

— Пять рублей могу.

— Давай.

Карташев выбежал к Шацкому: перепал ему альбом, крест и пять рублей.

— Заходи, — повторил еще раз Карташев, — Корнев здесь, посидим.

— Мой друг, нам с Корневым нечего делать… кланяйся ему. Спасибо.

— Прощай.

Карташев посмотрел еще вслед отъезжавшему Шацкому, худому, сгорбленному в своем салопе, и пошел в дом.

Корнев принес новости: Иванов попался.

— Я боюсь за Моисеенко, — раздумчиво говорил Корнев. — А у вас в университете…

— Я ничего не слыхал.

— В триста человек, говорят, собралась толпа ваших студентов.

— Когда?

— Да ты ходил на лекции это время?

— Все-таки ходил… ничего не было.

— Было.

— В чем же дело?

Корнев рассказал в общих словах.

— Мне это рассказал ваш студент… расспрашивать подробности неловко было; на лбу ведь не написано; может, заподозрит еще — для чего мне надо это знать?

— Вот из-за этого и я стесняюсь: вдруг примут черт знает за кого… Приснится, а потом и ходи, пальцем на тебя станут показывать… я уж и молчу… У нас много таких, от которых сторонятся, да, в сущности, каждый на другого так смотрит, наверно: в душу ведь не заглянешь.

— Занимаешься?

— Зубрю…

— Тоска смертная… То есть ни читать, ни заниматься, рад был бы очень, если бы отнесли уже на кладбище, право… сразу хоть конец…

Корнев потянулся, прошелся по комнате, лег на кровать и запел: