Том 2. Разоренье

Наконец всем полегчало: приехало начальство: судебный следователь, лекарь и фельдшер с ящиком анатомических инструментов. Толпа около солдатской избы собралась громадная; на этот раз даже бабы, поодаль от мужиков, образовали довольно порядочную группу. Посреди двора возвышался шалаш, забросанный соломой, под которым лежала покойница. У ворот плетня стояли без шапок солдат и Ермолай, оба застегнувшись на все уцелевшие пуговицы. Трезвое лицо Ермолая было обыкновенное, форменное, солдатское лицо; только разбойничьи глаза его как будто стали меньше; он как-то хитро поглядывал ими и видимо робел… Хромой солдат был уныл и как будто отощал; тем не менее косицы его были приглажены, а когда подошло начальство, то вместе с Ермолаем он совершенно по-солдатски произнес:

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие!

— Здравствуйте, ребята! — сказал следователь, взглянув на вытянувшегося и бледного солдата. — Староста! Сафрон!

— Староста! Эй! Иди! — гудели в толпе.

— Самоварчик, брат, нельзя ли… а?

— Можно-с!

— Пожалуйста, поскорей… Ступай! Так это твоя жена-то?

— Так точно, ваше высокоблагородие, наша-с! — отвечали Ермолай и солдат вместе.

— Иван Петрович, — перебил лекарь, — скажите, чтоб и яиц всмятку.

— Эй, Сафрон, Сафрон!

Такой разговор облегчил душу солдата, ибо, очевидно, не приговаривал его к смерти; он поправил деревяшку и кашлянул. Вообще судьи, видимо, не имели намерения чем-нибудь страшить этот народ. Повидимому, такие трагические развязки истории господских сюртуков были для них вещью столь же обыкновенною, как обыкновенны они и в самой действительности. Они уселись на бревнушках и обрубках, достали карандаши, бумагу, велели открыть покойницу, при виде которой толпа шатнулась назад. Лекарь и фельдшер стали приготовлять место для анатомирования, требовали воду, лавку и проч., а судебный следователь понемногу расспрашивал народ.

— Так распутничала? — спрашивал следователь.

— Было-с… — говорил свидетель.

— Точно, ваше благородие… Весьма по глупости своей… Большая была неряха!

— Ты что скажешь?

— Больше ничего-с! Непорядочная была-с покойница…

— Ничем не жаловалась?

— Кто ж ее знает? это надо у баб спросить… Эй, бабы, подь сюда!..

Бабы убежали прочь.

— Сердцем, ваше благородие, жаловалась, — произносит хромой солдат: — схватится так-то и упадет…

— Сердцем? Ну еще не можешь ли что-нибудь сообщить?

— Что ж, ваше благородие? — говорил солдат убитым голосом… — Жили дружно-с… Больше ничего… Что уж!

— Ты кто такой?

— Отставной-с… Что ж, дело божие! Ево воля… Моей причины нету; служил царю чисто — двадцать лет отслужил…

— Да ты сядь, старик, — говорит следователь.

— Постоим, ваше высокородие! — просветляясь от ласкового слова, говорит солдат веселее. — Я двадцать лет стоял-с, привык-с. Во дворцах стаивали…

— Во дворцах? — закуривая папироску, переспрашивает следователь.

— Как же-с! В тиатре тоже и во дворцах. Тут стоишь, дыхания своего не слышишь, не шевельнешься… Однова во дворце задремал, да и уронил ружье, так думал — умру-с!

— Как же можно! — поддакнул Ермолай.

— Как пошло по царским покоям ухать-с, от удара… так!..

— Эй, ну-ка поди сюда! — перебивает солдата лекарь: — подними-ка покойницу-то!

— Выволочь ее оттедова прикажете? — вызывается Ермолай.

Покойницу тащат на лавку; солдат помогает нести ее за ногу, Ермолай взял ее подмышки. Проходя мимо следователя и находясь под страхом суда, он желает заслужить у барина и ласково говорит:

— На карауле, вашескбродие, большая строгость! Теперича в Итальянской опере стоишь — ровно железный сделаешься… навзничь прикажете?..

— Клади навзничь.

— Слушаю-с!

— Ты кто такой? — обращается следователь к Ермолаю.

— Бессрочный… Ермолай Семенов.

— Ну ты что?

— Да что ж, ваше высокоблагородие? Что народ-с… Недаром он про нее… Что было, то было! — произносит Ермолай с умышленною ласковостью.

— Распутничала?

— И весьма-с! Что правда, то правда… Утаить нельзя… Поведение имела вредное…

Ермолай взглядывал на хромого, но тот молчал и стоял навытяжку.

Допрос продолжался, и никого виновного, кроме собственной глупости бабы, в ее самовольной кончине не нашлось. Затем покойницу вымерили вдоль и поперек и изобразили все это в аршинах и вершках; развязали тряпки, которыми были обвязаны ее пальцы на руке и на ноге, и узнали, что руку она разбила кирпичом во время поденщины, а ногу зашибла ей скотина во время работы. Слово «работа» стало звучать в устах свидетелей столь же часто, как и «распутство». Все это хотя и не убавляло мнения насчет глупости бабы, но тем не менее было записано, и затем приступлено к анатомированию.

— Десятый час! — говорил доктор фельдшеру.

— Сию минуту, сию минуту! — торопился фельдшер, вытирая тряпкою пилу.

Скоро слух зрителей был в высшей степени неприятно поражен скрипом пилы по черепу безжизненно мотавшейся головы. И вместе с этим звуком вдруг откуда-то раздался пронзительный краткий детский крик.

— Девочка кричит! — зашумел народ. — Догоните, братцы!.. Уйдет!

— Для начальства-а-а-а-а!..

Несколько человек бросились отыскивать девочку, но не нашли.