Том 2. Рассказы, стихи 1895-1896

Он низко, низко опустил голову и пошёл домой, чувствуя, что всё тело его как бы горит в огне, и не обращая внимания на то, что небо над ним уже было покрыто предрассветным румянцем и земля чутко молчала, как бы замерев в ожидании первых лучей солнца. И вот они брызнули, разорвав лёгкую тучку, мешавшую им свободно излиться в мягкую голубую пустыню небес… Они брызнули, и земля отрадно вздохнула им навстречу. И запели птицы, и зашумели деревья, и небо засияло так ласково и важно над пробудившейся к жизни землёй…

Но мой герой не видал ничего этого, ибо душа его угнетена была скорбью и тело истерзано болью. Он шёл, опустив голову, и, когда пришёл домой, разделся, тщательно обыскал и перетряс своё платье и бельё, не нашёл ничего и лёг спать, чувствуя себя разбитым и больным. Он спал мало, тревожно, и ему снились всё такие страшные сны… Он видел, как одна громадная блоха, прокусив грудь, грызла его сердце… И видел ещё много подобных ужасов. А поутру, проснувшись, он долго лежал в постели и смотрел в потолок глазами, полными грусти. И когда, наконец, он встал, умылся, попил чаю, то сел за стол, охваченный тоскливым вдохновением, с холодом в сердце и с огнём отчаяния в голове, — сел за стол и написал:

            Я жизнью жестоко обманут,
            И столько я бед перенёс,
            Что больше в душе не воспрянут
            Рои погребённых в ней грёз!
            Их много там! Склеп им так тесен!..
            Я в саваны рифм их одел
            И много над ними я песен
            Печальных, как стоны, пропел…
            Пропел — и теперь не нарушу
            Я больше их мёртвого сна…
            Господь! Упокой мою душу!
            Она безнадёжно больна…

            Ни капли я счастия не пил,
            И ждать я его не могу!
            Нет, сердце, сожжённое в пепел,
            Надеждой я вновь не зажгу!
            Обманов и грёз мне не надо —
            Пусть мир их отраден и мил,
            Милей мне бокал того яда,
            Который всё время я пил!
            Я жизнь мою смело разрушу,
            Когда его выпью до дна…
            Тогда… упокою ли душу,
            Что так нестерпимо больна?

            Мне жизни игра непонятна —
            Я пасынок грубой земли;
            На сердце мне тёмные пятна
            Глубокой печали легли.
            И жизнь прохожу я фатально,
            Не нужен я в ней никому;
            В ней сердцу живётся печально
            И слишком в ней тёмно уму!
            Я встречи со смертью не трушу,
            Пусть смерть холодна и темна.
            Господь! Упокой мою душу!
            Она безнадёжно больна!

И, написав такое стихотворение, он его вскоре напечатал. Те из публики, которые раньше читали его стихи, прочитав эти, говорили:

— Несчастный! Давно ли ещё он был так жизнерадостно настроен? О, проклятые условия жизни! Как быстро они давят всё мало-мальски талантливое и живое! Какая драма разыгралась в душе этого симпатичного таланта?

Говорили и многое другое… Ведь публика всегда много говорит, это её специальность, и я не ставлю ей это в вину, твёрдо памятуя, что всякий делает то, что может. Никак не больше того, что может.

Так печально погиб мой герой!.. Вот как гибнут лучшие силы и мысли наших поэтов! Вот почему печальные песнопения так обильны и громки!..

Погиб мой поэт!.. Я описал один только эпизод из его жизни, но и этот эпизод ясно говорит о том, какой грандиозный и непосильный труд жизнь для человека, который с понятием «жить» соединяет необходимость быть чем-нибудь в жизни!

А если этот эпизод не говорит ничего подобного? Всё равно! Вообразите, что он говорит именно это. Мне, видите ли, нужно, чтоб в моей истории лежала какая-либо мораль. Вам же ничего не стоит вообразить так мало… Воображаете же вы, читатель, что, при данных ваших свойствах, вы всё-таки достойны лучшей участи в жизни!..

Погиб мой герой!.. А если кто-либо подумает, что я неверно осветил причины его гибели, — тот ошибается. Мне нет надобности делать его лучше или хуже, чем он есть. Я — покорный слуга истины, он — поэт. Мы с ним чужды друг другу; он хочет быть знаменитым, я не люблю пошлости… Затем мы оба всё-таки люди. Да помогут же боги быть более мудрыми, чем мы есть, и тогда, может быть, он не будет писать своих стихов, а я — моей прозы. Аминь!

Женщина с голубыми глазами

I