Том 2. Проза

— Отлично, просто Айвазовский! — восклицал Нечипоренко, разглядывая эскиз. — Даже лучше, чем Айвазовский — Камаринский! Впрочем, это не имеет никакого значения. Ты сам знаешь, как я уважаю твой талант, но даже если бы ты рисовал как курица лапой, я тебе все равно бы заплатил, так как Пашка за базар всегда отвечает. Вот, держи!

С этими словами он протянул художнику прозрачную папку с белой кнопочкой. Сквозь молочную шкурку папки виднелось содержимое — чеки, банковские бумаги, какие-то документы с планами строений, скрепленные опереточными печатями, а также связка ключей.

Камаринский осторожно взял папку, искоса посмотрел на ангела на плакате, затем на свои тощие, загорелые руки, и сказал:

— Так не бывает!

— Бывает, бывает! — заверил художника Пашка, не сводя с него по-детски восторженного взгляда. — Я сам читал: один кент в Штатах рисовал всю жизнь консервные банки и тоже лимон срубил.

— Так он те банки рисовал, которые уже были, — возразил Савва, удивляясь неожиданной эрудированности в области истории современного искусства, проявленной Нечипоренко.

— И че? Он рисовал те, которые были, а ты — те, которые будут. Это же на порядок круче! Так что не теряй времени, советую я тебе, и вали в Европу. — Решишь дела с банком и сразу к морю! Место тихое, так что никто тебе там не помешает — твори на здоровье.

— А ты?

— А что я? Тебе высокое искусство, поиски четвертого измерения, а мне мой собственный геморрой — людишки, бумажки. Ты меня, кстати, не вздумай искать: меня сейчас трудно найти будет. Мне еще с этой кукумарией головняка хватит. В таком деле, сам понимаешь, без накладок невозможно. На ненужные деньги спрос очень большой. Башку могут запросто свернуть, если с кем надо не поделишься. А ровно через год, когда я всю схему отработаю, сам к тебе приеду. Вот в этот самый день ты меня и жди. Выпьем водки с видом на море, ты мне картинки свои покажешь.

Натужно улыбнувшись, Камаринский сделал шаг к двери, но остановился и вновь повернулся к Нечипоренко.

— Что такое? — удивился Пашка, поднимая домиком белесые, как пух цыпленка-альбиноса, брови.

— Не знаю… — промямлил художник. — Можешь, конечно, смеяться, но я над этим эскизом совсем не так работал, как над обычной халтурой. Истово как-то, по-нехорошему истово. Что-то в этом было такое… странное. Как будто кровью своей я эту кукумарию рисовал. Нарисовал, смотрю — думаю: ну, чушь полная, и в то же время внутри — пустота какая-то. Так ведь часто бывает: выбросишь какую-нибудь вещь, потому что не нужна, а потом жалеть начинаешь.

— Вот, я же тебе это и говорил, — торжествующе воскликнул Нечипоренко. — Отдал то, что тебе не нужно, получил то, что мне не нужно, и всем клево. Ненужное стало нужным!

— Да, да, ты, конечно, прав, — сказал Камаринский. — Даже не знаю, как тебя отблагодарить.

— А ты никогда никого не благодари ни за что, — сказал Нечипоренко. — Особенно меня.

Стоя у высокого окна второго этажа, Камаринский восторженно пожирал глазами синевато-стальное море в соленой дымке, склоны гор, усеянные темно-зелеными шапками олив, словно присыпанных серебристой перхотью, вившуюся внизу серой бархатной лентой дорогу. Последняя неделя походила на какую-то суматошную сказку: перелеты, границы, встречи с совершенно незнакомыми, но подчеркнуто вежливыми людьми, закупки всякой всячины в шумном портовом городе и доставка этой всякой всячины в виллу, стоявшую среди кипарисов на горном склоне.

Когда крикливые, смуглые южане разгрузили на лужайке перед виллой тяжелые ящики и, перекурив, уехали восвояси, наступили долгожданные одиночество и тишина. Но покой наступил не сразу: целую неделю Камаринский перетаскивал в дом на своем горбу коробки с едой и напитками, стиральным порошком и посудой, краски, растворитель, холсты, подрамники и прочие необходимые вещи. Всего этого должно было хватить ровно на год: Камаринский принципиально решил не поддерживать никаких связей с миром.

Очутившись на вилле, он первым делом выдернул из розетки телефонный аппарат, собрал все имевшиеся в доме телевизоры и радиоприемники, отнес эти говорящие ящики в подвал и запер на замок, ключ же швырнул в морские волны. Вернувшись на виллу, Камаринский метким ударом молотка ослепил установленную на воротах видеокамеру, а затем привел в негодность устройство, автоматически открывающее эти ворота.

Но вот все припасы были перенесены в дом и разложены по местам, гостиная на первом этаже превращена в уютную студию, и наступило долгожданное первое утро свободы. «На свете счастья нет — но есть покой и деньги», — мысленно продекламировал художник и, что-то напевая вполголоса, спустился в гостиную. Там он боязливо покосился на мольберт и тюбики с красками: за долгие годы, отданные коммерческой графике, Савва ни разу не прикасался к возвышенному маслу. Поэтому начать решил с чего-нибудь попроще. Закнопив на планшете лист дорогой шероховатой бумаги, он взял в руки не менее дорогой немецкий карандаш и задумчиво провел первую линию.