Том 2. Проза

Из оцепенения Тину вывел голос хохотушки Ван — толстенькой и болтливой китаяночки.

— Не старайся зря, Тини, парень отчалил, — сказала она, показывая коротеньким, пухленьким пальчиком на успокоившиеся зеленые линии на экране прибора.

2000

Кукумария в собственном соку

В жизни каждого человека случаются дни, когда меньше всего хочется повстречать знакомого. Но у художника Камаринского жизнь в последнее время состояла исключительно из таких дней, поскольку складывалась самым отвратительным образом. Поэтому, когда, стоя на остановке троллейбуса, он услышал, как чей-то жизнерадостный голос окликнул его, первым желанием художника было отыскать дверь в то самое четвертое измерение, о существовании которого давно твердят фантасты, и незаметно шмыгнуть в нее.

Но то ли фантасты врут, то ли для того, чтобы отпереть эту дверь, мало одной силы воли, проникнуть в четвертое измерение Камаринскому так и не удалось, и он, недовольно оторвав взгляд от грязного асфальта, огляделся по сторонам.

Обращенные к нему призывы исходили из недр объекта, по всем признакам являвшегося дорогим автомобилем представительского класса, укомплектованного рядом приспособлений, в совокупности своей выполнявших функции родового герба на дворянской карете восемнадцатого века — тонированных стекол, спецсигнала и номерного знака с тем большим триколором, про который остряки говорят «Кремлевская область». Именно из этой кондиционированной берлоги кто-то взывал:

— Савва, черт полосатый, хрен ты мой золоченый, вот уже не думал тебя увидеть!

Камаринский и так с детства привык к тому, что Саввой в этом мире зовут исключительно его, но взывающий, видно решив, что редкого имени самого по себе недостаточно, недвусмысленно уточнил, что обращается именно к Камаринскому:

— Комар, б**дь, да ты че, склерозом, что ли, страдаешь? Это ж я, Чебурашка!

Полузабытые школьные прозвища оказали необоримое воздействие на запылившееся за годы зрелости подсознание Саввы. Он шагнул, словно сомнамбула, в ту сторону, откуда доносился голос.

Бросив осторожный взгляд за приспущенное дверное стекло элитной колесницы, Камаринский различил в полумраке салона пару удивительно крупных человечьих ушей, словно взятых напрокат у детеныша карликового слона. Такая пара ушей в единственной вселенной, известной Камаринскому по личному опыту, могла принадлежать только одному существу, и удивленный художник воскликнул:

— Пашка, ты?

— Да, это я, Пашка-Чебурашка, — радостно отозвался энергичный баритон. — Садись ко мне в танк, тут поговорим.

Все еще не веря своим слуховым и зрительным рецепторам, Камаринский шагнул с тротуара и неловко нырнул головой вперед в темные глубины авто.

С Пашкой-Чебурашкой Савва просидел за одной партой три последних года в средней общеобразовательной школе. Закадычными друзьями они, впрочем, так и не стали, хотя нелюдимому Камаринскому импонировал тот детский, большеглазый восторг, с которым Пашка Нечипоренко всегда на него, Савву, взирал. Тем не менее характеры у них были слишком разные: после школы пути соседей по парте как-то сразу разошлись, и Камаринский ни за что бы не вспомнил однокашника, когда бы не эти эксклюзивные уши.

Притулившись в уголке необъятного кожаного сиденья, Камаринский изумленно смотрел на энергично потиравшего пухлые ручонки незнакомца, голову которого по бокам почему-то украшала пара нечипоренковских ушей.

— Что, изменился? — предупреждая неизбежный вопрос, бойко затараторил похититель ушей. — Ясен перец, двадцать лет и коня не красят. А ты все такой же, одно слово — Комар. Помнишь, ты мне каждый раз ватрушку из школьного завтрака отдавал? Вот она где, эта ватрушка! — и для вящей убедительности он похлопал себя ладошкой по значительному животику.

— Тебя подвести-то куда? Мне как раз целый час делать нечего.

Осторожно покосившись на шоферский затылок, Савва назвал адрес.

— Вот те на, все так же с мамой живешь? — воскликнул Павел.

— Мама умерла, — равнодушно уточнил Савва.

— Прости, старик, прости, не знал! — мимоходом опечалился Нечипоренко. — Что тебе сказать? Все там будем! А ты как поживаешь? Все карандашом орудуешь, Кукрыникс?

Камаринский кивнул.

— Завидую, завидую! Высокое искусство! Я так и знал, я же в тебя всегда верил! Где мне до тебя — все бабки, бумажки, людишки: не поверишь, даже книжку почитать некогда! Я тебе всегда завидовал, да и сейчас завидую. Так рисовать! Я до сих пор в области живописи ничего мохначе подписи не освоил.

— Твоя подпись, поди, дороже ста моих картин стоит, — неожиданно для себя схамил Камаринский.

— Ну да, стоит, — радостно согласился Нечипоренко, — и что с того? Разве ж это искусство? А вот в твоих картинах всегда было что-то такое… — Пашка щелкнул пальцами, разъясняя уникальность дара Камаринского. — Какое-то четвертое измерение, что ли…