Том 2. Проза

«Иван Васильевич был глубоко больным человеком, но в болезни его, как во всякой русской паранойе, было нечто нечеловечески возвышенное. Они ведь как жили с опричниками в Александровской слободе? В пять часов утра вставали и на молебен. Молебен длился до десяти, причем сам царь выступал в роли игумена. А после молебна шел в пыточную и выходил оттуда такой… просветленный. И вся эта символика — всадник на черном коне с метлой и собачьей головой… Это только очень больное сознание могло изобрести. Опричнина оставила глубочайший след в русской душе, и с тех пор в каждом из нас живет маленький опричник. Никакая другая эпоха в этом смысле и рядом не лежала с эпохой Ивана». — «Наверное, определенную роль сыграли личные впечатления от судебного процесса, который не так давно вели против писателя „Идущие вместе“, усмотревшие в романе „Голубое сало“ порнографию?» — «Ну, не без этого, конечно. Это только со стороны процесс мог казаться анекдотичным, мне же было совсем не до смеха. Из администрации судье спустили конкретную установку: дать два года условно. Хотя порнографии в литературе не может быть по определению — буквы на бумаге никого не возбуждают. Но в России впервые, начиная с 16 века, создалась уникальная ситуация, когда писатель может написать и напечатать все что угодно. Не все к этому оказались готовы, в том числе и власти. На Западе подобную фазу уже проходили в начале 1960-х, когда были процессы по „Лолите“, „Голому завтраку“, Генри Миллеру. Ну и у нас теперь то же самое — как всегда, с опозданием в полсотни лет». — «Если все обстояло так серьезно, почему же дело поспешно закрыли?» — «Надвигалась книжная ярмарка во Франкфурте, на которой Россия была почетным гостем, — туда вывозили десант в сто писателей, и я был одним из них. Неудобно получалось перед европейской общественностью, так что наверху дали отбой». — «На каком верху?» — «На самом. Но дело не в этом, хотя, конечно, история с судом сыграла определенную роль. Мой новый роман начался все-таки иначе. Как-то зимой, в холод, я вышел голым из дома — я каждое утро зимой голым хожу по снегу, — было градусов тридцать, а путь у меня был такой: дойти до ворот и выключить фонарь. Я дошел туда, а было такое тихое солнечное утро. Я выключил фонарь, иду и думаю: „А ведь так можно и замерзнуть легко…“ — и такое чувство возникло, что в русской жизни всегда есть скрытая смерть, белая смерть… И еще в тот же день случилось: у меня был маленький пес, левретка, я кинул ему очень большую кость, и он стал ее агрессивно грызть. И все как-то сложилось в голове — я сел и начал писать роман».

«Прямо вот так, с самого начала, с первых строчек?» — спрашиваю я. Сорокин задумывается, вспоминает. Видно, что это для него не пустой вопрос: судя по всему, в писательстве для него нет ничего второстепенного. Скорее для Сорокина второстепенно все, что не писательство. «Нет, пролог потом добавил… Я все книги начинаю утром. Встаю в девятом часу, выпиваю стакан воды, привожу себя в порядок и работаю до полудня. Обычно каждый день работаю. Ночью не могу — очень раздражает, когда нет дневного освещения, не могу сосредоточиться. Пишу в основном на компьютере, хотя стихи, например, могу только ручкой, на бумаге».

* * *

Когда слушаешь Сорокина, создается впечатление, что перед тобой сидит настоящий подвижник или даже монах. Не отсюда ли бесполый и стерильный образ жизни братьев с ледяным сердцем из «Трилогии»? Сорокин улыбается: похоже, со своим вопросом я попал в самую точку. «Чтобы написать „Путь Бро“, я уехал в Ганновер, мне предоставили грант и маленькую квартирку напротив дома, где жил Лейбниц. В этой квартире был очень странный буфет, вырезанный из дерева, с двенадцатью деревянными апостолами. Я их рассматривал два месяца и вел очень сдержанный образ жизни — выходил только погулять и пообедать. Вполне монашеский режим».

Снова раздается звонок мобильного. Разговор опять-таки о Германии — на днях Сорокин собирается в Штутгарт на литературный фестиваль. «Я как-то привык к Германии, я езжу туда уже двадцать лет, понимаю ее ментальность. После России мне там уютнее всего. К тому же немцы очень много меня переводят — неприлично сказать, у меня двенадцать книг на немецком. Еще японцы меня любят: в Японии я жил при Университете иностранных языков в качестве живого писателя. Есть у них такое развлечение, особенно популярны русские писатели — и живые, и мертвые. Думаю, Чехова и Достоевского там любят даже больше, чем в России». Однако главное место — после родины, разумеется, — в произведениях Сорокина занимает Китай: страницы его романов и рассказов щедро присыпаны китайскими словечками. Даже в лубочно-православной Новой России «Дня опричника» ездят на китайских «Мерседесах», летают на китайских «Боингах» и легко мешают «Исполать тебе, добрый молодец!» с «Дяодалань!» (х*й на рыло — кит.).