Том 2. Повести и рассказы. Мемуары

— Как пусто, как мало людей на земле! — продолжал Собецкий. — Как это сказал ваш Лермонтов: «Под солнцем места много всем…» — как это?.. — «…но беспрестанно и напрасно один воюет он… Зачем?»

— Почему наш Лермонтов? — не удержался Анатоша. «Что-то, мол, ты ответишь, как вывернешься?»

— Потому ваш, что я ведь — поляк.

Отвечая, Собецкий даже не повернул к Анатоше лица.

Снег скрипуче пел под ногами. Собецкий негромко декламировал какие-то польские стихи. Кажется, что-то о звездах, потому что глядел на небо. С небрежностью старшего, беседующего с подростком, заговорил о Канопусе, солнце мира. Спросил, слышал ли Бубекин что-нибудь об этом светиле…

При других обстоятельствах такой тон прапорщика по отношению к нему, поручику, взбесил бы Анатошу, и он неминуемо резко оборвал бы собеседника. В данном же случае он, еще сам не понимая почему, с неким даже сладострастием радовался этому своему уничижению и, простецки, как неуч, болтая, в то же время думал:

«А не попросить ли мне у него рублей десять взаймы — будто бы я проиграл всё, что имел?.. Тогда, пожалуй, он совсем на меня рукой махнет… Попросить или нет?.. Нет, не стоит, — решил он, — уж слишком настойчиво я буду ему навязывать определенность моего облика».

— Чехов сказал, говорил Собецкий, идя так же быстро, — что через триста лет всё небо будет в алмазах… Вы, русские, восхищаетесь этими словами, а по-моему — неумно: звезды прекраснее алмазов. Мицкевич…

Из станционного здания вышел человек в валенках и три раза ударил в колокол. И не успел еще улететь в синеву ночи последний удар, как позади офицеров пронзительно заверещал свисток кондуктора, и в ответ, тяжело дохнув, паровоз оглушил ночь громогласным гудком. Кондуктор пробежал мимо, маша кому-то рукой. Поспешили и офицеры к своему вагону. У его площадки стоял солдат в папахе, без шинели. Анатоша узнал в нем Стойлова. Подсадив господ, денщик уже на ходу вскочил вслед за ними. Маленькая станция с фонарем-луной скрипуче поплыла назад, колеса долго не хотели раскатываться.

«Пух, пух!» — натужно вздыхал паровоз. Потом он выправил дыхание.

V

Без всяких приключений, благополучно добрались до полка. Бубекин был назначен командующим 12-й роты, а Собецкий — к нему субалтерном.

— Знаю! — поморщился командир полка, прочитав письмо из штаба, врученное Бубекиным. — Этакая мерзость и в моем полку… Нужно вам было соглашаться, боевому офицеру? — и недовольно посмотрел на Анатошу.

— Но, господин полковник, ведь государственная необходимость, — растерялся Бубекин.

Полковник фыркнул в седые усы.

— А на кой черт им надо было впутывать мой полк и моих офицеров в эту необходимость? — недовольно ворчал он. — Не могли иначе устроить? Тут на всю жизнь запачкаться можно. Назначаю этого стервеца к вам в роту, возитесь с ним. Ступайте! — совсем сердито закончил он.

И вот Бубекин с Собецким оказались на позиции 12-й роты, пересекавшей шоссе, несколько возвышавшееся над полем своей насыпью. Так как начальство почему-то не разрешило перекапывать шоссе окопом, то обе полуроты оказались отделены друг от друга. И землянок офицерских было две: ротного, при первом и втором взводах, и субалтерта — по другую сторону шоссе, при остальных.

Такое положение вещей Бубекину не понравилось: а вдруг Собецкий убежит к противнику?.. Он даже на командира полка посетовал, словно нарочно тот усложнил дело. Но Стойлов, с которым Бубекин решил поделиться своими опасениями, успокоил его:

— Как же он убежит? — усмехнулся денщик — Он же, ваше благородие, при деле, при своей работе. Он теперь рад-радешенек, что остался один, совсем без присмотра. Нет, положение для нас совсем благоприятное…

«Положение благоприятное, — усмехнулся про себя Бубекин. — Этот тип может выражаться и вполне интеллигентно. Действительно, может быть, и нарочно мне дали роту с таким участком. “Случайностей в нашей работе быть не должно!”» — вспомнил он такулинскую фразу.

Началась окопная жизнь. Позиция противника была далека, — ружейного огня почти не было, — между нашими и австрийскими окопами лежала болотистая летом долина речки Сервича, и осенью, когда выбирались позиции, противники окопались далеко друг от друга.

Несмотря на отдельные землянки, Анатоша, конечно, проводил почти весь день да и часть ночи вместе с Собецким. Вместе обедали, вместе ужинали и расходились по своим норам только поздно ночью.

Собецкий оказался офицером исправнейшим, не лодырем: аккуратно поверял полевые караулы, ползал за проволоку по ночам, занимался в землянках с солдатами словесностью. В одном он только не участвовал — в любимом развлечении Бубекина: подкарауливать с винтовкой в руках одиночных шляющихся австрийцев и постреливать в них. Бубекин, бывало, увидит живую цель, выхватит винтовку у наблюдателя-солдата и садит из нее пулю за пулей… Садит пулю за пулей и кричит Собецкому:

— А ну-ка, Станислав Казимирович… Берите винтовку — давайте бить дуэтом!

Собецкий отказывался:

— Когда боя нет, как-то неприятно… — говорил он. — Ведь же в людей стреляете! — подчеркивал он значительно. — Вот когда они сами на нас полезут, тогда другое дело…