Том 2. Повести и рассказы

— Пани спрашивает, здесь ли дети, — повторил господин в ливрее и украдкой показал Зайцу внушительный кулак в серой перчатке.

— Это, стало быть, наших помещиков дети? А как же, здесь, — ответил Заяц.

— Здоровы? — спросила дама.

— Паненка совсем расхворалась. Лежит…

— А приезжал кто-нибудь?

— Была какая-то тетка.

— Не знаешь, говорила она что-нибудь детям о матери?

— Говорила, что пани наша поехала в Варшаву.

— Ага! И больше ничего?

— А еще поклоны передавала и сказала, что пани скоро заберет их отсюда.

— Вот как!

Дама пошла дальше, к хутору, а человек в ливрее — за нею, все что-то бурча себе под нос. На пани было длинное черное платье и шелковая накидка. Когда она приподняла платье, Заяц увидел белоснежную плоеную юбку.

«Может, это у нее рубаха такая?» — подумал он, не понимая, к чему знатные дамы носят не одну, а две юбки.

Над головой поглощенного этими мыслями Зайца вдруг зафыркала передняя лошадь. Он отскочил и медленно побрел за экипажем.

«Ого, сразу видно настоящих господ — ишь в какой блестящей карете ездят! — думал мужик. — Чудо, не карета. В нее, как в зеркало, глядеться можно».

И он действительно раз-другой посмотрел в заднюю стенку коляски, но то, что он там увидел, его окончательно поразило. Поверхность была вогнутая, и Заяц видел все отражения опрокинутыми, уменьшенными, но растянутыми в ширину. Над остроконечным небом лежала дорога, в глубине узкая, а ближе неожиданно расширявшаяся. У него, Зайца, голова была как дыня и помещалась она ниже ног, коротеньких, как зубья у грабель. А когда он протянул руку к этому диковинному зеркалу, рука его будто выросла и заслонила всю его фигуру.

«Бесовское наваждение, — решил Заяц. — Не миновать беды!»

Он не чаще чем раз в несколько лет выезжал из своей глуши, и кареты были ему знакомы так же мало, как законы оптики.

Между тем дама вошла в дом, а камердинер ее остановился на пороге.

Жена Зайца только что начала в третий раз заговаривать болезнь Анельки, как шуршание длинного шлейфа привлекло ее внимание. Она обернулась и обомлела, увидев в комнате незнакомую пани, от которой так и веяло «ясновельможностью».

Не обратив внимания на удивленную хозяйку, пани подошла к Анельке и с выражением непритворного сострадания на еще красивом, хотя и несколько увядшем, лице взяла девочку за руку.

— Анельця! — сказала она ласково.

Анелька вскинулась, как подброшенная пружиной, и села на постели, уставив блуждающий взгляд на незнакомку. Она словно собирала разбегавшиеся мысли, пыталась что-то вспомнить, но не узнавала ее. Появление этой дамы, впрочем, не удивило Анельку — быть может, она приняла ее за одно из видений, являвшихся ей в бреду.

— Анельця! — повторила дама.

Девочка улыбнулась ей, но молчала.

— Горячка… не в себе она, — шепотом пояснила Ягна.

Дама, увидев кружку с водой, намочила свой батистовый платочек и вытерла Анельке лоб и виски. Потом сложила мокрый платочек и положила его на голову больной.

Холод на минуту вернул Анельке сознание, и она заговорила:

— Вы — наша бабушка? Или еще другая тетя? Вас мама прислала?

Дама вздрогнула.

— Я приехала за вами. Поедешь со мной?

— А куда? К маме? Или домой, в усадьбу? Мне так хочется в наш сад. Здесь холодно…

— Чего же ты плачешь, детка? — спросила дама, нагнувшись к ней. Она тут же отшатнулась, когда в лицо ей ударило горячее дыхание больной. Но, глянув в белое, облитое лихорадочным румянцем лицо Анельки, в ее большие кроткие и печальные глаза, подумала о безмерном несчастье, постигшем этого ни в чем не повинного ребенка, и не могла удержаться от слез.

Анелька закрыла глаза. Казалось, она дремлет, утомленная разговором. Дама опять намочила платок и положила ей на лоб, затем вышла в сени.

— Кшыстоф, — сказала она камердинеру, — сейчас же садись в бричку и поезжай домой.

— Слушаю, вельможная пани.

— Пусть поставят кровать в той гостиной, что окнами в парк. Пошли в местечко за лекарем и вызови телеграммой из Варшавы еще одного — управляющий даст тебе адрес.

Камердинер поклонился, но не уходил, желая, видимо, высказать свое мнение.

— Ты хочешь мне что-то сказать?

— Да. Я полагаю, что вельможной пани нельзя здесь оставаться одной, без всяких услуг, — важно изрек Кшыстоф.

— Да ведь мы все отсюда уедем, как только больная немного успокоится.

— Не пристало вельможной пани возить больных, это дело докторов и монашек.

Дама покраснела и с минуту была в нерешимости, словно признавая авторитет Кшыстофа в таких вещах. Но вместе с тем ей не нравились эти замечания, и она ответила сухо:

— Делай, что я сказала.

— Раз вельможная пани велит, я поеду, но снимаю с себя всякую ответственность, — сказал Кшыстоф, чопорно поклонившись. — Однако лошадям надо дать отдохнуть.

Пани вернулась к Анельке, раздумывая, почему ей неприлично ухаживать за больными. Она села у топчана и растроганно всматривалась в лицо девочки.

«Как она похожа на него! — мысленно говорила она себе. — Тот же рот… Да, видна его кровь… Бедный! Я постараюсь вознаградить его за все, что он выстрадал».