Том 2. Повести и рассказы

— Как убили?.. Так убили, батюшка. Пришли в четвертый этаж, пожвонили, шпрошили Шергея Петровича; он только вышедши, а мажурики денег прошить. Он кричать, а они иж пиштолетов, а шами по лешнице вниж — и поминай как жвали. Прибежали жильцы, а он — вешь в крови; только головку поднял, шкажал «убили» и кончилшя.

Генерал справился с внезапной слабостью; только во рту остался тошнотворный металлический привкус, будто пожевал пулю.

Вынул покупки и, передавая Пелагее, вполголоса пробурчал:

— Мертвый в гробе мирно спи, жизнью пользуйся живущий.

— Што, батюшка?

— Это я, Пелинька, про себя. Ищу оправдания собственному существованию. А свари вот лучше кашку, есть все-таки еще нужно, хотя и бесполезно.

Придя в кабинет, отодвинул резное, в старославянском стиле, кресло перед письменным столом, сел и попытался представить себе живым убитого Рогачевского. Не выходило. Почему-то вспоминался только футляр виолончели покойника (Рогачевский играл в оркестре оперы) до мельчайших царапин, до завитушек серебряной монограммы «С. Р.», а сам Сергей Петрович как будто был покрыт мутным серым лаком, и из-под лака виднелось ясно только его левое ухо, изгрызенное в детстве собакой.

Зажмурясь, помотал головой, чтобы освободиться от залакированного облика убитого.

Из передней рассыпался стрекот звонка, прошаркала Пелагея. Генерал вскочил, иноходью прошелся в угол кабинета, выковырял паркетную плитку, стиснул добытый из-под паркета револьвер, подошел к двери, прислушался.

Из передней протрубил голос Арандаренко. Евгений Павлович поморщился, сунул револьвер на место, заложил плитку и притоптал ногой.

Инженер вломился слоновыми шагами, отдуваясь.

— Чуяли? Про Сергея Петровича? Это ж невозможно, — он облепил руку Евгения Павловича тестом своей неестественно огромной ладони и повалился в кресло. — До чего ж мы дойдемо? А? Середь города, середь бела дня чоловика вбылы.

Евгений Павлович молчал, рассматривая со вниманием носки своих ботинок.

— И розумиете, — повернулся Арандаренко, скрипнув креслом, — вызвали ихнюю милицию. Пришли три осла, очами хлопают. Я их спрашиваю: «Это что ж, называется рабоче-крестьянская власть, коли в два часа дня убивают?» А они в ответ: «Людей мало». — «Так не надо было за власть цапаться, коли у вас людей нема», — говорю. Так один на меня очами як зиркне: «Не вашего ума дело, товарищ». А? Тю, сволочь!

— Трудно им, — нехотя ответил генерал, переводя взгляд с ботинок на лицо инженера.

— То есть, не розумию я вас, Евгений Павлович. Какой-то вы такой стали, добродию, простите, пуганый. Не то всепрощение, не то всеприятие.

Глаза инженера, выпученные начинающейся базедовой болезнью, были похожи на глаза пучеглазой зеленой кваквы, и он сам сидел в кресле, как кваква, — растерянной раскорякой. На секунду подскочила шалая дума: «А вдруг квакнет и прыгнет?»

От этого, прежде чем ответить, улыбнулся и, подавляя улыбку, заговорил:

— Всеприятие? Пожалуй, верно вы сказали. Не всеприятие, а вот приятие, если хотите, вот тут где-то, — генерал дотронулся до левого бока серой тужурки, — в самом деле сидит. Ум говорит: «Нельзя», а вот тут шепчется: «А ты вникни». В первые дни хотел за границу уехать. Остановило. И знаете, что остановило? Подумал: «Вот уеду и никогда больше не увижу этого покосившегося русского заборчика, хилой избенки, березок, разбитого проселка, а будут кругом чистенькие холощеные оградки и на них таблички: „тут можно“, „тут нельзя“. И не мог уехать. Лучше грязное, кровяное, да свое, нелепое, косолапое, причиняющее муки другим и само страдающее…»

— Что ж, вы, значит, их признаете? — перебил Арандаренко.

Евгений Павлович щипнул несколько раз бородку. Ответил на вопрос не прямо:

— Я вот этого сам себе не могу объяснить точно. Казалось, кому, как не мне, придумывать точные формулировки. Юридический профессор, приказная крыса, а вот, подите, — формулировки найти не могу. Сказать, что признаю вот так, как старое признавал, — не могу, но и против не пойду. И врагом не стану. Я мимоидущий… наблюдающий. А порой даже кажется… Да вот вам странный случай. На Литейном плакат. Красный террор. Смерть буржуазии. Значит, мне смерть, вам смерть. Кажется, должен бы возмутиться. А возмущения нет. И они ведь имеют право защищаться.

— Это про покушение на Ленина? Не удалось, — сказал инженер, обуянный своими мыслями.