Том 2. Повести

Мамаша Погач стыдливо вытерла рот концом красного головного платка, потом вдруг, приняв важный вид и высоко вскинув брови, приложила два толстых пальца к ярко накрашенным губам.

— Мой рот на замке, — заявила она.

— Это тоже неплохо, мамаша Погач. Ну, ступайте вперед, а я приду вслед за вами.

Он встал со скамьи и без какой-либо определенной цели поплелся на противоположный конец рынка. Сомнений не было: Эржике писала Пиште. Итак, они уже состоят в переписке. Но позвольте, переписка ведь может быть совершенно невинной! Эржике может просить у Пишты ноты, книгу и мало ли что еще. Возможно, наконец, что она просто справляется о муже, который ушел сегодня из дома не совсем обычным образом.

Погруженный в тяжелые думы, он подошел к «Трем розам» — там гремела музыка. Пишта Тоот развлекался с Кожибровским! Пусть его развлекается… Вместе уж им не развлекаться — он, Морони, порывает с Тоотом навеки.

При этой мысли сердце у Морони сжалось, но, подавив неуместную слабость, он прошествовал мимо трактира и направил свои стопы домой. Но тут обольстительные ароматы из кухни, просочившись на улицу, понеслись за ним вдогонку, и он ощутил нестерпимый голод. В желудке у него заурчало, а когда подает голос желудок, это явный признак того, что душа обрела покой.

Но едва щекочущий запах жаркого исчез, смытый новыми потоками воздуха, вновь заговорила душа.

«Ба! (И Пишта хлопнул себя по лбу.) Я ведь должен потребовать удовлетворения у распорядителей пикника. Вот именно. Пишту я к ним послать не могу, но застану в «Трех розах» Кожибровского».

Он вернулся и отворил дверь в трактир. Там дым стоял коромыслом: кутеж был в самом разгаре. Весь пол был залит вином. У двери играл цыганский оркестр Йошки Пондро. (Первый оркестр сегодня в Пелшёце, играет на свадьбе Кати Гилети.) За круглым столом, уже основательно уставленном бутылками, расположилась вся честная компания, с взъерошенными волосами, с багрово-сизыми физиономиями. Пишта Тоот сидел без пиджака, утопив локти в луже красного вина, а Кожибровский в этот самый момент шмякнул о железную печку цилиндр, наполненный вином до самых краев. Он так и хрястнул — одно удовольствие было слышать. Кто был там еще? Пали Лендел, Гедеон Четнеки и Дюрка Фекете. Все как на подбор. Лаци Коротноки стоял перед Йошкой Пондро и, кривляясь, импровизировал душераздирающую песню, мелодию которой бедняга-цыган должен был угадать неведомо как.

Низкий сиплый голос выводил ее на ощупь, будто жаворонок-птенец вылупливался из яйца.

Пахать мне надо землю весной,
Но кто же знает, где он, плуг мой
Сам бог не ведает, где плуг мой,
Видать, не сыщется этой весной.

Тут он сбился, несколько раз прохрипел: «Эх-хха!» — затем хлопнул по плечу виолончелиста и, пошатнувшись, привалился к стене.

— Честью клянусь, не сыщется… Честью своей дворянской клянусь…

Потом он стал сползать на пол, чудом каким-то удержался и снова шагнул к цыгану, продолжая петь:

В Лошонце есть у меня клок земли,
В Путноке где-то ярмо лежит,
В Пелшёц вола моего увели,
Дышло, хомут в Дярмат свезли.

— О-ля-ля! Пишта Морони явился!

Все собутыльники повскакали с мест. Пали Лендел на радостях запустил солонкой в контрабас:

— Музыка, стоп?

Пишта Тоот бросился на шею Морони и, целуя его, приговаривал:

— Ты молодчина, Пишта. Наконец ты с нами. Пишта!

— Вот это дело! — заорал Кожибровский диким голосом, напоминавшим рев бегемота. — Десять дюжин шампанского!

Официанты, однако, не шелохнулись. Им был уже известен широкий размах и тощий бумажник почтенного гуляки.

Невнимание официантов нисколько не смутило графа, он потряс руку Морони, затем с какой-то животною силой схватил зубами огромное кресло за отпоровшуюся кожаную ленту и, лихо приплясывая, с шутливым почтением поставил его к столу для Пишты Морони.

— Садись, дружище! Э-э, что за бес в тебя вселился? Что ты корчишь постную мину?

Морони сдвинул брови и отстранил протянутый стакан.

— Я не пью!

— Ты и со мной не хочешь чокнуться? — дружески-ласково спросил его Пишта Тоот.

— Не хочу, — угрюмо буркнул Морони. (Он чуть не сказал: «Именно с тобой не хочу!» — но вовремя проглотил эти слова.)

— Да ну, не дури, — приставал Пали Лендел, — не притворяйся овечкой, старый волчище!

Все братство напустилось на Морони, осыпая его упреками в измене, даже Лаци Коротноки был тут как тут, а пузатый коротышка Четнеки вытащил из кармана кастет и пригрозил пустить его в ход, если Морони сейчас же не выпьет. Только Дюри Фекете был занят иными делами: поймав ангорскую кошку Зизи, любимицу дочери трактирщика (Неллике Сабо), он насильно открыл ей рот, а теперь накачивал шампанским. Бедная кошка царапалась и чихала, но мяукать не могла.

Морони упрямо отказывался, твердя, что у него слишком серьезное дело и пить он не станет, тем более что сегодня еще не ел.

— Все вздор! Нет на свете серьезных дел! На свете одно лишь серьезное дело — смерть.