Том 2. Повести

«Нет, нет, я просто обязан утешить бедную мою женушку!» Он входит в столовую — ах, как приятен ее уютный свет. Никогда еще так приветливо не светила майоликовая лампа. Жена стоит к мужу спиной, как будто ищет что-то в буфете, и не оборачивается на его шаги. А как бы ему хотелось увидеть ее лицо, это сердитое милое личико. Ведь он так давно не видел его!.. Вот так сюрприз! Рядом с прибором Пишты рдеют искусно поджаренные, с хрустящей корочкой бренные останки целой утки. Ого! Да это щедрая компенсация за отданную Нерону утиную ногу.

И раскаявшийся было Пишта мысленно улыбается.

«Можно разыграть неприступность — видно по всему, обойдется». Эта утка значила теперь куда больше, чем просто утка. Утка стала символом. In hoc sign vinces![19] Жена покорилась.

Морони сел за стол и с большим удовольствием принялся есть.

— Отменная птица, — внезапно заговорил он бесстрастным, холодным тоном. — Откуда она?

Эржике даже не обернулась.

— Из «Трех роз», — вяло, будто нехотя, ответила она, медленно вынимая из волос шпильки. Потом, помолчав немного, с расстановкой добавила: — Я ведь знаю, что ты любишь их кухню…

Упоминание о «Трех розах» расстроило и напугало его. Проглотив еще немного, он спросил уже более кротко:

— А ты отчего не садишься за стол? Не стоит морить себя голодом из-за меня. Или ты хочешь, чтоб я ушел?

Эржике не отозвалась ни словом. Она стояла, опустив розовые, как абрикосовый цвет, округлые свои руки, и легонько, по-детски покачивала ими взад-вперед.

— Ты решительно не желаешь есть? — рассердившись, прикрикнул на нее Пишта. — Отвечай!

— Если останется кусочек, я съем, — тихо, покорно отвечала она.

Ее покорность тронула мягкосердечного Пишту до глубины души. Это было то единственное, что влекло его к ней неотразимо.

— Ну, будет тебе, перестань дурить, — сказал он, почти что расчувствовавшись. — Без тебя и я не стану есть, — просто кусок в рот не идет.

И он отложил нож и вилку, показывая тем, что есть не в силах. На белой скатерти лежали два колющих столовых предмета, скрещенные, неподвижные, как оружие средневековых рыцарей, сложенное в знак преклонения к ногам прекрасной дамы.

— В «Трех розах» и без меня кусок идет в рот?

— Да ведь это совсем другое дело. Тебя же там нет.

— Скоро меня не будет и здесь. Тебе следует к этому привыкать.

— К чему?

Эржике невольно обернулась, чтоб по лицу супруга увидеть, не притворяется ли он.

— Разве ты забыл, что я давеча сказала? — несколько смешавшись, неуверенно спросила она.

— А что ты сказала?

— Что мы разводимся, — сдавленным голосом проговорила Эржике и сделала столь ловкое движение головой, что сноп прекрасных волос, не поддерживаемый более шпильками, рассыпался по плечам, прикрыв вспыхнувшее личико. (Какой губительной силой обладает такое сокровище!)

— Да, что-то такое припоминаю, — с деланным безразличием обронил Пишта. — Ты решила бесповоротно?

— Вот увидишь.

— Хорошо, мы это еще обсудим, — сказал он, продолжая притворяться равнодушным. — Но, прошу тебя, сядь, поешь немного.

Он резко поднялся, чтобы взять ее за плечи и силой усадить за стол.

Эржике взвизгнула и отскочила.

— Ах, не прикасайся ко мне. Не смей! Уж лучше я сама сяду, только бы ты не прикасался к моему телу.

И она уселась за стол так неловко и робко, словно девочка-подросток, только полчаса назад побывавшая на sacr'e-coeur[20].

Пишта сам положил ей на тарелку утиную ножку и крылышко.

— Вот преотличный кусок. И этот тоже. Ты ведь проголодалась. Поешь и выпей немножко винца.

Эржике с аппетитом съела ножку и крылышко и действительно выпила полрюмки вина.

— А со мной даже не чокнешься?

Эржике на миг призадумалась, потом качнула головой, будто хотела отрицательно потрясти ею, но на полдороги остановилась и, склонившись (словно поникшая на кусте роза), зажмурив большие лукавые глаза, стукнула рюмкой о рюмку Пишты.

— Да святится мир! — торжественно возгласил Морони.

— О нет! Так скоро? Это невозможно. Ты же знаешь, что между нами неодолимая преграда.

— Преграда? Какая?

— Твои прогулки в корчму.

— Ты опять? Ах, детка, не будь же такой своенравной.

И Пишта, этот злодей и проказник, воровато протягивает сзади свою длиннющую руку к жениной шее, к тому месту, где розовая бороздка сбегает за лиф. Она почти незаметна, эта обольстительная ложбинка, покрытая у короны волос мелкими завитками, которые мягче и нежнее шелка. Их-то и начал теребить Пишта.

— Больно! Не дергай меня за волосы!

— Я не дергаю. Ведь к телу твоему прикасаться нельзя — ты запретила. Но что-то мне все-таки можно. И я не отпущу тебя до тех пор, пока ты не пообещаешь со мной помириться.

— Разбойник!

— Мир или война?

— Мир, мир! Лучше уж мир, чем остаться без волос.

— Ну, раз мир, дозвольте один поцелуй.

— Ого! Нет, мой милый, так мира не заключают.

— А как? Научи!

— Как вы невежественны! (На губах у Эржике играет коварная улыбка.) Обычно, мой друг, при заключении мира каждая из воюющих сторон идет на кое-какие уступки.

— Как же, как же: чтоб коза была сыта и капуста цела.

— Вот именно. Сейчас я изложу свои пропозиции.

— Послушаем!