Том 2. Последний из удэге

В течение дня Таточка три-четыре раза переодевался. Содержание Таточки обходилось старому Гиммеру дороже содержания всех остальных детей, вместе взятых. Но вокруг Таточки в семье царила атмосфера угождения, уважения и гордости: «Тише, Таточка спит», «Ах, тише, Таточка работает», «Таточке нужны деньги», «К Таточке нельзя – у него портной».

По мере того как Таточка взрослел, он все больше лысел и полнел, все меньше читал и занимался живописью. Если он не был на концерте или в театре, он попросту сидел в кресле посреди комнаты. В руках его не было ни книги, ни палитры, в глазах и на лбу его не отпечатлевалось никакой мыслительной работы, даже пищеварительные процессы не отражались на его лице, но он и не спал, – он просто помещался в комнате, как предмет.

Но к тому времени, когда Лена приехала из деревни, Таточка был еще в полном расцвете своей деятельности.

Он еще не кончил завтракать, когда в столовую ввалилась компания молодых людей в белых брюках, в сопровождении худощавой остроносой девицы в длинном черном платье и черных перчатках до локтей.

– Виталий, конечно, еще только встал! – воскликнул один из молодых людей.

– Почему вы не были вчера у Солодовниковых? – спросила девица в черных перчатках. – Я вас ждала. Было ужасно весело. Мы так сумасшествовали, – говорила она деревянным голосом.

Они развязно болтали о своих делах. Потом разговор перешел на тему о новой картине Таточки, для которой он уже заготовил полотно, и все перешли в комнату Таточки.

В первом часу вышла к столу Софья Михайловна. На ней было синее, вышитое шелком японское кимоно. Она жаловалась на плохой сон и на мигрень.

Лена в новом, стеснявшем ее белом платьице, не зная, что ей делать, неподвижно сидела на стуле, свесив ноги с ввернутыми внутрь по-детски ступнями. Со все более возникавшим в ней чувством отчуждения она наблюдала за тем, как маленькая и полная Софья Михайловна, с обернутыми вокруг головы толстыми искусственными косами, вытягивая губы трубочкой, пила кофе из маленькой чашечки, которую она держала двумя пальцами, отставив мизинец.

Во время завтрака Софьи Михайловны в двери из передней постучали, и в столовую, свистя платьем, стремительно вошла длинная, сухая женщина с желтым, морщинистым лицом, в сильно поношенной шляпке.

– Ах, милая Софья Михайловна, наконец-то вы приехали. Мы все здесь так вас ждали! – заговорила она грудным клохчущим голосом, стремительно бросаясь к Софье Михайловне и целуя ее в щеку. – Боже, как вы похудели!..

Она бережно коснулась плеч Софьи Михайловны и поцеловала ее в другую щеку.

– Да, мы приехали вчера. Очень мило, что вы пришли, Эдита Адольфовна, – отвечала Софья Михайловна таким тоном, который говорил, что она очень рада приходу и могла бы еще больше выразить радости, если бы все, что она застала здесь, не было бы так печально. – Вы знаете, я так устала, – говорила она, – всю ночь такая мигрень, и потом эта история с Дюдей… Даша, принесите кофе Эдите Адольфовне!

– Да, ужасная история… – Эдита Адольфовна сменила восторженное выражение на грустное и соболезнующее. – Я тоже так была взволнована, когда услыхала об этом. У меня должен был быть немецкий в их же классе, но я, как услыхала об этом, я сказала, что никому не могу доверить бедного мальчика, и сама доставила его на извозчике… Семен Яковлевич всегда так занят, – добавила она, сделав еще более грустное, соболезнующее лицо, как бы желая сказать этим, что она, конечно, никогда не допустит себя до вмешательства в семейные дела Гиммеров, но она все, все понимает. – А как он сейчас?

– Самочувствие хорошее и аппетит. Но синяк ужасный, я все-таки велела лежать ему в постели.

– Нет, я обязательно посмотрю сама, – решительно сказала Эдита Адольфовна, – вы извините меня, но иначе я не могу быть спокойной…

И она, свистя платьем и стуча своими стоптанными, как заметила Лена, каблуками, стремительно вышла из столовой.

Когда Эдита Адольфовна ходила или сидела, верхняя часть ее длинного корпуса подавалась вперед, а нижняя отставала немного, точно она всегда стремилась к чему-то духом, но отставала телом.

– Да, синяк ужасный, – сказала она, возвращаясь. – Это все Сурков… Грубый мальчик, неблагодарный, отец у него неисправимый пьяница, – я была у них там, в их слободке, помните, когда мы обследовали условия жизни стипендиатов… У нас столько дел! Я их не могла разрешить без вас… – Она энергичным движением раскрыла черную сумочку, достала носовой платок и записную книжку. – Вы простите, что я так сразу начинаю о делах нашего общества, но через час у меня французский в женской гимназии.

– Что вы, Эдита Адольфовна! Вы знаете, как я всегда волнуюсь этим и не жалею времени для этого… Выпейте кофе, у вас очень усталый вид.