Том 2. Нервные люди. Рассказы и фельетоны, 1925–1930

— Верно, — говорим, — нехай уборная в холоде постоит. Сажен семь сэкономим, может быть. А что прохладно будет, так это отнюдь не худо. По морозцу-то публика задерживаться не будет. От этого даже производительность может актуально повыситься.

Так и сделали. Бросили топить — стали экономию подсчитывать.

Действительно, семь сажен сэкономили. Стали восьмую экономить, да тут весна ударила.

Вот обидно-то!

«Если б, — думаем, — не чертова весна, еще бы полкуба сэкономили».

Подкузьмила, одним словом, нас весна. Ну да и семь сажен, спасибо, на полу не валяются.

А что труба там какая-то от морозу оказалась лопнувши, так эта труба, выяснилось, еще при царском режиме была поставлена. Такие трубы вообще с корнем выдергивать надо.

Да оно до осени очень свободно без трубы обойдемся. А осенью какую-нибудь дешевенькую поставим. Не в гостиной!

Отчаянные люди

Говорят, верблюд месяц может ничего не жрать. Вот это дивное животное! Он, говорят, пососет какую-нибудь травку, понюхает камушек, и с него хватит, сыт по горло. Вот это благородное животное!

А теперь, скажем, человек. Человеку ежедневно чего-нибудь пожрать нужно. Он какой-нибудь там травинкой не прельстится и камней нюхать не станет. Ему вынь да положь чего-нибудь этакое острое. Суп и на второе рыбу-де валяй. Вот что он любит.

И мало того что человек ежедневно пищу жрет, а еще и костюмы носит, и пьет, и в баню ходит.

Ох, эти же люди чистое разорение для государства! Вот тут и проводи режим экономии. Вот тут и сокращай разбухшие штаты.

Для примеру, человека ради экономии сократишь, а он и после сокращения все свое — жрет, а еще и костюмы носит. То есть откуда он так ухитряется — удивляться приходится. Чистое разорение.

Вот с нашего двора Палька Ершов под режим экономии попал. Сократили парня.

Ну, думаем, пропал Палька Ершов. Чего он теперь делать будет, раз режим экономии? Только видим — нет, не пропал. Вышел во двор сразу после сокращения, гуляет, плюется через зубы.

— Это, — говорит, — я знал. Я, — говорит, — ребятишки, завсегда под лозунги попадаю. Седьмой раз меня сокращают. Как какой лозунг объявят — режим или борьба за качество, — так мне всегда крышка. Я к этому привыкши.

— Ну, — говорим, — привычка привычкой, а хлебать-то чего теперь будешь?

— Да уж, — говорит, — жрать придется. Не верблюд.

Ну, думаем, пропал. На словах только хорохорится, а сам подохнет.

Только проходит месяц и два. Нет, не дохнет. Курит, плюется через зубы и костюмы носит.

Ну, думаем, или он, собака, ежедневно госбанки грабит, или деньги сам печатает.

— Палька, — говорим, — откройся, ослобони свою совесть. Чем ты, — говорим, — бродяга, кормишься?

А он говорит:

— Да, знаете, ребятишки, я на другую службу поступил.

Трудновато, думаем, с такими отчаянными людьми режим экономии проводить. Их сокращают, а они все свое — пьют, жрут и костюмы носят.

С верблюдами малость было бы полегче.

Кинодрама

Театр я не хаю. Но кино все-таки лучше. Оно выгодней театра. Раздеваться, например, не надо — гривенники от этого все время экономишь. Бриться опять же не обязательно — в потемках личности не видать.

В кино только в самую залу входить худо. Трудновато входить. Свободно могут затискать до смерти.

А так все остальное очень благородно. Легко смотрится.

В именины моей супруги поперли мы с ней кинодраму глядеть.

Купили билеты. Начали ждать.

А народу многонько скопившись. И все у дверей мнутся.

Вдруг открывается дверь и барышня говорит: «Валяйте».

В первую минуту началась небольшая давка. Потому каждому охота поинтересней место занять.

Ринулся народ к дверям. А в дверях образовавшись пробка.

Задние поднажимают, а передние никуда не могут.

А меня вдруг стиснуло, как севрюгу, и понесло вправо.

«Батюшки, — думаю, — дверь бы не расшибить».

— Граждане, — кричу, — легче за ради бога. Двери, — говорю, — человеком расколоть можно.

А тут такая струя образовавшись — прут без удержу. А сзади еще военный на меня некультурно нажимает. Прямо, сукин сын, сверлит в спину. Я этого черта военного ногой лягаю.

— Оставьте, — говорю, — гражданин, свои арапские штучки.

Вдруг меня чуть приподняло и об дверь мордой.

«Так, — думаю, — двери уж начали публикой крошить». Хотел я от этих дверей отойти. Начал башкой дорогу пробивать. Не пущают.

А тут вижу, штанами за дверную ручку зацепился. Карманом.

— Граждане, — кричу, — да полегче же, караул! Человека за ручку зацепило.

Мне кричат:

— Отцепляйтесь, товарищ! Задние тоже хочут.

А как отцеплять, ежели волокет без удержу и вообще рукой не двинуть.

— Да стойте же, — кричу, — черти! Погодите штаны-то сымать. Дозвольте же прежде человеку с ручки сняться. Начисто материал рвется.

Разве слушают? Прут...

— Барышня, — говорю, — отвернитесь хоть вы-то за ради бога. Совершенно то есть из штанов вынимают против воли.

А барышня сама стоит посиневши и хрипит уже. И вообще смотреть не интересуется.

Вдруг, спасибо, опять легче понесло.

«Либо с ручки, — думаю, — снялся, либо из штанов вынули».

А тут сразу пошире проход обнаружился.