Том 2. Нервные люди. Рассказы и фельетоны, 1925–1930

И стоит этот дворец в станице, в Сунженском округе, что на Северном Кавказе. Разные там союзы имеются. А строителей нету. Погибли строители. Не выдержали роскошной жизни.

И жалко нам этот союз. Хороший был союз, нужный!

Со временем мог бы он и построить что-нибудь. Например, настоящий дворец заместо хижины. Или, например, крылечко починить, если сломается. Или трубу вычистить.

Зря уели этот союз!

Еще касаемо того же!

А вот и Ленинград сейчас малость подковырнем. Город это крупный, большой, и масштабы там довольно обширные, и аппетиты такие же. Потому это вам не провинция.

Провинция, например, растратит руль семь гривен и враз показательный суд устроит над отчаянным растратчиком. А Ленинград на рупь семь гривен не позарится. Ему крупней подавай. Ему тыщи выкладывай.

А рупь семь гривен там, может, за один конец трамвая платят. Вот какой это город!

А речь тут, как читатель небось догадался, идет касаемо того же самого перманентного, насчет растраты то есть.

Тамошний райкомвод просматривал как-то ведомости. Глядит — чего такое? Какая, глядит, огромадная задолженность в торговом порту? Все, например, другие прочие учреждения вполне вносят членские взносы, а торговый порт как проклятый — ничего не вносит.

Сразу от райкомвода специального человечка в порт снарядили, чтоб пристыдить членов.

Начал человечек стыдить. А народ не стыдится.

— Брось ты, — говорят, — специальный человечек, языком трепать. Мы в крайнем случае очень исправно членские взносы вносим. Ступай себе мимо.

Ну комиссия образовалась. Копнула комиссия туда, сюда и вообще. И вопиющая картина обнаружилась. Одиннадцать тысяч местком слимонил.

Брали все кому не лень. Пили. И в картишки ударялись, и мало ли.

Одиннадцать тысяч! Тьфу, и писать-то после такой цифры неохота!

Взять бы, например, пузырек с чернилами да заместо окончания фельетона тиснуть бы этим пузырьком по едалам каждого растратчика — оно бы и верней было.

А то пишешь, пишешь — один черт. Все равно республика страдает ежедневно. Да еще деньги бесцельно платит за писанье против растраты.

Гляди, товарищ редактор, поменьше плати за этот фельетон. Пущай республика хотя на этом отыграется.

Кто прост — тому коровий хвост

Больше всего на свете Гаврила учителей любит. Очень, знаете, симпатичные, милые люди. Очки, знаете, на носе. Бороденочка. Штаны этакие с темной заплатинкой. Тесемка непременно от подштанников болтается...

Гаврила очень обожает учителей.

Гаврила за них завсегда горой стоит. И ничего для них, голубчиков, не пожалеет.

А когда, например, может, помните, в городе Орске съезд работников просвещения происходил, — Гаврила сильно радовался, сколь торжественно все это было обставлено.

Троих, наиболее старинных, учителей даже чествовали. Даже по отрезу сукна им дали. Ей-богу, правда.

Быков такой, председатель УИКа[27], очень торжественную речь произнес, когда сукно это давал.

— Вы, — говорит, — которые ветераны и прочее... Сукно вам даем...

Ну и еще что-то такое сказал трогательное. Учителя, голубчики, от умиления плакали даже. И Быков тоже чуть не заплакал. Дрожащим таким голосом сказал:

— Кроме, — говорит, — сукна еще, — говорит, — учителю Гребенщикову для сына стипендия будет.

Восторг был, конечно, общий. Хотя какой-то ненасытный учителишка и крикнул:

— Газетку бы, — дескать, — неплохо... Годами, — мол, — газетки не видим...

— Газетку! — воскликнул Быков. — Не только газетку, а всем ветеранам труда — кроме сукна и газет — журналы специальные выпишем. Ладно уж. Получайте. Сосите нашу кровь, хватайте за горло!

Тут кругом рыдания начали раздаваться. Это старые ветераны, десятки лет работающие на ниве просвещения и не привыкшие к такому отношению, плакали от восторга и умиления.

Хотели качать Быкова, да не поднять было. Много ли силенки у голубчиков? А Быков — дядя все-таки здоровый.

Постояли так маленько и разошлись кто куда.

Прошло четырнадцать лет. Учитель Гребенщиков, постаревший лет на шестьдесят за последние четырнадцать лет, сидел на койке и говорил своему приятелю:

— Опутали, дьяволы... Четырнадцать лет назад обещали, черти шершавые, сыну стипендию дать, и ни черта в волнах не видно.

Другой старикашечка, приятель Гребенщикова, сморкнулся в кулак и сказал:

— Да уж, знаете. Отрез только и дали. А касаемо газет и журналов и прочего — опутали. Газетенку-то все-таки полгода выписывали, а после заглохло.

Старички замолчали, вспоминая свою молодость.

Лучина в избе догорала.

Вот и все, граждане.

А насчет четырнадцати лет Гаврила маленько преувеличил. По совести-то говоря, год всего и прошел.

Но оно и четырнадцать лет смело может пройти при таком вульгарном отношении. Знаем.

А на остальном фронте просвещения все обстоит довольно отлично и симпатично. Дела, как говорится, идут, контора на ундервуде пишет, и жалование работникам просвещения помаленьку выплачивается.

А касаемо этого товарища Быкова — при встрече Гаврила ему голову с корнем оторвет. Потому — не обещай понапрасну.

Так ему, дорогие учителя, и передайте.