Том 2

А жизнь шла. Со стороны могло казаться, что глухое селишко, заметенное метелями в степи, жило спокойной жизнью, люди вставали рано, ели, работали и потом снова ложились спать. И только. Ребятишки катались на салазках с крыш, засыпанных снегом доверху, так же, как и сто лет тому назад. Но это только казалось. Знали, болел Ленин. Вот выздоровеет — скажет: может Матвей наверстать прожитую жизнь или не может, и будет у него лошадь или не будет; или так и надо, чтобы у Сычева было несколько лошадей, а у Матвея ни одной. Выздоровеет — скажет.

Думал об этом и Федор. Думал и Андрей Михайлович. А Сычев рассуждал так: «Он им скажет, Ленин, этим „разным“. Выздоровеет — скажет. Без богатого мужика с голоду подохнуть можно».

Внутри село волновалось, беспокоилось. Так вода задолго до кипения уже движется в сосуде, беззвучно, незаметно.

А зима шла, как и обычно.

Однажды Федор сидел дома и читал. Зинаида чинила одежду. Они только-только зажгли керосиновую лампу и принялись каждый за свое вечернее дело. Миши дома не было. Вдруг кто-то беспокойно затопал валенками в сенях и рванул дверь. В избу вместе с клубами морозного пара ворвался Андрей Михайлович Вихров. Федор подумал, что он болен: лицо осунулось, потемнело, шапка сползла набок. Он чуть постоял у двери, медленно подошел к Федору и беспомощно опустился на лавку.

— Что с тобой? — спросил Федор, предчувствуя беду.

Андрей сразу не ответил. Он зашевелил губами, стащил непослушной рукой шапку. Зинаида подошла к нему. Федор встал в недоумении. Андрей наконец выдавил из себя три слова:

— Федя… Ленин… умер!

Умер Ленин.

Федор стоял на одном месте и смотрел в темное окно. А в темном окне ничего не было видно. Он смотрел в свою душу, обернулся назад, на свою жизнь, полную страданий и отчаяния.

Ленин умер!..

Откуда же послышался такой незнакомый голос?.. Зинаида и Андрей повернули голову к Федору: это он сказал, сипло, придушенно, с выдохом:

— Как же теперь?! Андрей Михайлович, а?!

Зинаида зарыдала.

Вошел Ваня Крючков. Сел. Опустил ладони меж коленями. И он вспомнил свою сиротскую и безрадостную жизнь. И почему это у молодого и сильного избача так заболело, закололо сердце! Но избач не должен забывать, что он — избач. Поэтому Ваня встрепенулся и спросил у всех сразу:

— Что будем делать?

— Утром народ надо собрать, — ответил Андрей Михайлович.

И никто больше ничего не сказал. Сидели до полночи. А в полночь Ваня опять спросил:

— Пойдемте?

И все знали, куда надо идти: все пошли в избу-читальню.

Зинаида обшивала черной каймой красный флаг. Федор с Володей украшали портрет Ленина искусственными цветами и черными большими бантами. Ваня писал на красной материи черными буквами: «Вечная память, великий человек!» В эту ночь они делали то, что подсказывало сердце.

Андрей ушел к себе, в сельсовет, сел за председательский столик и думал, думал. Потом вернулся в избу-читальню и сказал Ване, присмотревшись к его работе:

— Неправильно написал — «великий человек». Надо — «великий вождь народа».

— Не надо, — возразил Федор. — «Великий человек» — это всё.

Подумали. Решили писать заново так: «Вечная память великому вождю и любимому человеку!» Эти слова и написали. Потом полотнище нашили на два древка.

Близился рассвет. Замигали огоньки в избах. Андрей Михайлович сказал ребятам:

— Идите. Скажите каждый в двух-трех хатах и — назад.

— Кто будет выступать? — спросил Ваня у Андрея Михайловича. Он, как председатель сельсовета, должен это решить.

— Тебе, Ваня, должно быть.

— Я, Андрей Михайлович, не выдержу… заплачу…

— Тебе надо, Андрей Михайлович, — сказал Федор. — Ты — коммунист.

— Ладно. Буду говорить. А от женщин кто?

Решили: пусть говорят те, кто пожелает, а Андрей Михайлович только начнет.

Не успели ребята вернуться, как народ пошел к избе-читальне и к сельсовету. Каждый заходил к соседу, стучал в окошко и говорил:

— Беда, сосед!

— Что там такое? — спрашивал хозяин.

— Беда. Ленин помер.

И шли вместе. Шли молча. И каждый надеялся: «А может быть, это — неправда».

Дед Матвей так и сказал Володе, постучавшему в окно:

— Не может того быть! Это — неправда. Проверить надо, — и выскочил на улицу.

— Правда, Матвей Степаныч, правда. Телеграмма вечером, с нарочным.

И дед затрусил рысцой в сельсовет, приговаривая: «Проверить надо. Обязательно проверить». Но в душе уже ныла тоска. В сельсовете он увидел Андрея Михайловича и спросил, запыхавшись:

— Правда?!

— Да, — коротко ответил председатель.

И тогда Матвей Степаныч повернулся к портрету Ленина, заморгал, сморщился и сказал тихо-тихо:

— Ильич… Ильич! Что же это ты? А! Бросил?!

Слезы текли у него по морщинам, скатывались по бороде. И он не вытирал лица. Он не знал, что он плачет. Разве ж знал он сам, Матвей Сорокин, что Ленин так ему дорог! Он узнал это только теперь. Стоял старик перед портретом Ленина и плакал, не замечая слез.

А валенки скрипели по селу вразнобой, беспокойно, тревожно. В сельсовете народа — битком. В избе-читальне — полно. На площади люди группами. И все молчали.