Том 2

— Все как-то так получается — поговорить не с кем… С умным человеком побеседуешь, оно и проясняется в мозгах-то. А кто у нас тут в селе может рассудить лучше тебя, Андрей Михалыч? Да никто.

Так Сычев уже льстил председателю. И он пришел. Но на этот раз был молчалив и угрюм.

— Слыхать, Федор-то Земляков собирается приехать? — спросил Сычев за столом.

— А ты откуда знаешь? — не очень-то приветливо задал вопрос и председатель.

— Сам Ефим говорил: «Долю дам».

— А тебе-то что?

— Как — что? Соседи же: супротив живем, через улицу.

— Ну и что же? — грубовато опять же переспросил Андрей Михайлович.

На такой вопрос отвечать нечего. Но Сычев не такой уж простак, чтобы не понять, что председатель не желает с ним разговаривать по этому делу. Однако хозяин не мог объяснить замкнутость гостя, такого открытого и прямого раньше. Он и не подозревал, что Андрея Михайловича точили думки тяжелые, может быть, непосильные для его головы.

«Ну, не хочет — не надо», — решил Семен и, чтобы «замять», предложил:

— Еще по чарочке?

Андрей Михайлович выпил, но оставался молчаливым. Пил и думал. Пил и думал. Мысли скакали в беспорядке, взбудораженные водкой, а высказывать их Сычеву не хотелось. Он сидел, то подперев ладонями лоб, то поднимал взгляд на Сычева и смотрел на него в упор, не говоря ни слова, то ударял кулаком по столу.

«Захмелел совсем, — решил Сычев. — И выпил немного, а упился начисто». Потом сказал:

— Может, переспишь, Андрей Михалыч? Полежи-ка… У меня — ни кот, ни кошка, никто не узнает. Не идти же пьяному по селу.

Андрей Михайлович смотрел, смотрел на Семена и вдруг вытянул руку на столе, положил на нее голову и зарыдал. То ли он увидел себя в последних словах Сычева, то ли понял, что в мучительных сомнениях теряет веру в то, за что отдал половину своей жизни, но такого с ним не было никогда.

Потом он стучал кулаком по столу и кричал в исступлении:

— Федя, голубь! Не ходи ты сюда. Скушно у нас стало. Скушно! Ой, ребятушки, убейте меня, уж лучше убейте!.. Ух!.. Вылезают богатеи!..

Всегда он ладил с Семеном, а тут — вот что сказал, Семен хотя малость и струхнул, но похлопал его по плечу по-отцовски и сказал:

— А их теперь нету, богатеев-то. Нету, Андрей Михалыч. Ежли же я, скажем, думаю купить третью лошадку, дак это ж не богатей, а чистый середняк советский, от новой економической политики, значит. Не надо говорить против Советской власти, Андрей Михалыч. Не надо. Не надо. Мы ж ее сами с тобой воевали… Ай-яй-яй! Как вас разобрала рыковка!.. Хороша-а, нечистая, хороша! От как она, проклятая, разбирает. Хороша! — подзуживал Сычев. — А ну-ка еще стакашку дербани, Андрей Михалыч. Одну. Стакашку. За новую економическую. А? — И он подносил стакан.

— За черта! За черта пью! — крикнул Андрей. Опрокинув водку в рот, он царапал пальцами стол. Потом затих и, как показалось Сычеву, будто задремал сидя, уже откинувшись спиной к стене. Но неожиданно он открыл глаза, уперся взглядом в Сычева и зло выпалил:

— Ты что на меня зенки пялишь? Ну!

Покачиваясь, он вышел на улицу. Да так и побрел на виду у всех. Каждый встречный, по обычаю, делал вид, что ничего не замечает, но многие увидели Андрея Михайловича совсем пьяным.

Семен постоял-постоял у окна, провожая взглядом председателя, и решил после раздумий:

«Дело неладное. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. С ним надо осторожней… Только вряд ли, Андрей, от бутылки отстанешь… Должно быть, поздно. Она, брат, нутрё выжигает… А Федьку-то он, значит, ждет. Так и сказал: „Федя, голубь!“ Ишь как ласково… Да-а… Теперь, пожалуй, одному надо мозговать».

После такой «беседы» с Андреем Михайловичем настроение у Сычева стало скверным. Он вышел во двор. Крапчатый, большой уже и совсем ручной цыпленок подвернулся под ноги, вытягивая шейку и ожидая подачки. Семен пнул его носком сапога с озлоблением:

— Кыш, дерьмо!

Цыпленок забился на месте, затрепыхал крыльями, теряя перья. Сычев схватил его, повертел в руках, пощупал и сказал:

— Никак я тебя убил?.. Убыток наделал… со зла-то.

Он подошел к дровосеке и уже спокойно отрубил цыпленку голову — добру не пропадать.

…Зимой тысяча девятьсот двадцать третьего года Федор пришел в Паховку, оборванный, тощий. Зима холодная в тот год была, а он тридцать верст шел от станций в ботинках и легком пиджачишке. В сумерках он подошел к избе отца. В проталинку оконного стекла увидел: Зинаида расчесывала волосы, Миша читал книгу, отец лежал на печке вверх лицом.

«Вот и пришел я, — подумал Федор. — А зачем? Выгонит опять, если чуть что…»

Прислонился лбом к переплету оконной рамы. Закоченевшие руки не сгибались, ноги одеревенели. От усталости и холода он уже не мог идти в избу. Мил ему сейчас брат, мила сестра. И на отца нет злобы. Взглянуть на них хочется.