Том 2

Тася. Хорошо, говори.

Юля. Все меня юродивым считают, а я бомбу сделал.

Тася. Какая же это бомба?

Юля. Я знал, что не поверишь. Но вот когда она взорвется, — все вы поверите.

Тася. Да я верю тебе… А зачем ты ее сделал?

Юля. Какой ты глупый вопрос задаешь.

Тася. Да как же тебе это на ум пришло, бомбу?

Юля. У меня брат родной — социалист-революционер. У них на книжках написано: «В борьбе обретешь ты право свое». Я много ихних книжек прочел. Если бы я в Уфе стрелял в губернатора, то у меня он жив не ушел бы.

Тася. Ты мне потом покажешь свою бомбу?

Юля. Не веришь… ах ты… как девчонка! Вот когда она взорвется, — вы все поверите.

Тася. Юля, верю… клянусь. Покажи.

Юля. Ничего не покажу… ничего нету… я выдумал.

Входит Акафистов.

Акафистов(невидящие глаза). «Отречемся от старого мира… Отряхнем его прах…»[92]. Началось.

Юля(в восторге, поет).

«Мы пойдем к нашим страждущим братьям,
Мы к голодному люду пойдем.
Мы пошлем всем злодеям проклятья…».

Братец, что петь не хочешь?.. Пой, пой.

Акафистов(точно не слышит). Петербург, Москва, это я еще понимаю. Но какая может быть у нас революция! (Смеется.) Кошмар!

Картина третья

На платформе перед поездом. Светает. Входят Костромин, Бородин, Калязин.

Костромин(озабоченно продолжает). Затянули отъезд, уральцы, не оправдывайтесь. Последняя телеграмма из города мною получена вчера. Смысл ее таков, что восстание продержится еще не более двух дней. Сегодня с утра мы должны были действовать вместе с восставшими.

Бородин. Товарищ Костромин, да разве мы оправдываемся, разве о том сейчас речь? Как теперь добраться до города, вот вопрос. Один перегон скорому поезду, ста верст нет. Как быть?

Калязин. Переговорим с машинистом, пусть цепляет для нашей братии пару товарных вагонов, и мы — в дамках.

Бородин. Как же, Вася, ты с ним об этом договоришься?

Калязин. Пролетарий же он или тварь продажная?

Бородин. Ты на чувство уповаешь, а надо уповать на логику.

Калязин. А я и на силу уповаю. Захватить паровоз и ахнуть.

Бородин. Ты знаешь, в чьих руках станция в городе? Тебя так ахнут, что от нас с тобой одно мокрое место останется.

Калязин. Тогда ждите, пока забастовка кончится. Иваново-Вознесенск летом бастовал семьдесят два дня[93].

Костромин. Нет, ждать не будем. Парижская коммуна расстреляла бы нас за подобное промедление… Мне кажется, что назревает всероссийское восстание… Мы уедем. Я за любое смелое решение, лишь бы уехали дружинники. Нам не стоит привлекать к себе внимания. Разойдемся. Я присмотрюсь к паровозной бригаде.

Калязин. Ну, а этот… ваш телеграфист… неужели в самом деле провокатор?

Костромин. Так мне до сих пор казалось. Но, может быть, он только негодяй, то есть раб и трус.

Они расходятся в разные стороны. Входят Тася и Наталья Николаевна.

Наталья Николаевна(Костромину). Ты с ними встретился?

Костромин. Да.

Наталья Николаевна. Что же вы думаете предпринять?

Костромин. Мы непременно сегодня уедем, а что предпримем — не знаю.

Наталья Николаевна. Неужели ты откроешься Акафистову?

Костромин. Тася, вы лучше нас его знаете. Он — предатель?

Тася. О нет.

Наталья Николаевна. Я уверена, что он служит в охранке.

Тася. Что вы… нет-нет.

Костромин. Он говорил со мной, и я увидел, что он страшно напуган.

Тася. У него дряблая и грубая душа… Но нет, Акафистов безусловно честен.

Наталья Николаевна. Злая душа.

Костромин. Уедем! Но поезд еще постоит. Идите грейтесь.

Тася. Гриша, неужели вы не чувствуете, какая теплынь? Будто весна! Я никуда не уйду со станции.

Наталья Николаевна. А мне надо бежать в больницу. Простимся, Гриша, потому что, может быть, вы уедете до того времени, как я освобожусь.

Костромин(тихо). Мама, я к вам сюда вскоре вернусь.

Наталья Николаевна. Малыш ты мой… какой смешной… Если дело пролетариата восторжествует, то у тебя найдутся обязанности гораздо важнее. Ну а если над Россией снова воцарится черная ночь реакции, то уж сюда тебе будет путь закрыт… Слишком заметно.

Костромин. Мама, ты забываешь… меня будет ждать невеста.

Наталья Николаевна. А об этом я все сказала твоей невесте.

Костромин. Что сказала?

Наталья Николаевна. Она знает.

Тася. Да, я знаю.

Наталья Николаевна. А ты, малыш мой, дай из города условленную телеграмму.

Костромин. Пора, мама, не надо, чтоб Акафистов видел тебя в слезах.