Том 2

Как бы желая позлить Ивана Атаманова, лесовод подъезжал к группе женщин, сажавших деревья в готовые лунки, останавливал коня и, устало выгибаясь в седле, спрашивал:

— Откуда саженцы?

— Чурсунские.

— А ну, молодка, покажи корешочки.

Молодая женщина с горячим, разогретым работой лицом недоверчиво покосилась на кавалеристов. Одета она, была в ватник, подвязанный шерстяным платком, на ногах — сапоги в липком черноземе; ладони ее, на которых она приподняла молодой дубок, были испачканы землей.

— А скажи, — строго спросил Кнышев, — какое ответвление на корнях дубочка самое сильное?

— Да кто ж этого не знает? Вот этот пучочек.

— Правильно! А в какую сторону должен лечь этот пучочек?

— Никифор Васильевич, — сказал Сергей, — это похоже на экзамен.

— Ничего, ничего, хочу убедиться, — ответил Кнышев, поворачиваясь в седле. — Отвечай, любезная.

— Самый сильный пучочек должен лечь на юг, — ответила женщина…

— А как надо присыпать почвой?

— Ой, дядя Никифор! — Женщина не удержалась и рассмеялась. — Да вы же нас еще летом всему этому научили… Я у вас на курсах обучалась: разве не помните Марусю Сорокину?

— Видал, Сергей Тимофеевич, — сказал Кнышев, — какие кадры выросли на Чурсуне… Так что Чурсун богат не только лесом…

— Давайте все же ехать, — скучающе-грустно проговорил Иван Атаманов.

Ехали снова шагом и с частыми остановками… И покамест Никифор Васильевич, неловко раскорячивая ноги, слезал с коня и осматривал в одном место только что посаженные деревца, приглядывался к ним со всех сторон, ощупывал стебельки, в другом вымерял глубину свежев разрытых лунок, приготовленных для саженцев; покамест Сергей встречался с бригадирами и председателями колхозов и выслушивал их жалобы на нехватку посадочного материала, — тем временем короткий ноябрьский день завечерел, и всадники приехали на место уже в темноте.

В предгорье светляками маячили огни — костры были разбросаны на поляне; силуэтами выступали то широченная спина бурки или голова в башлыке, то угол кузова или дышло с ярмом… Ночь стояла непроглядная и сырая; те же влажные, разлохмаченные тучи, которые днем плыли и плыли себе на запад, теперь, казалось, остановились и прижались к мокрой и уже холодной земле.

— Эй, чумаки! — крикнул Сергей, подъезжая к первому костру. — Что ж это вы греетесь, а шашлык не жарите?

— Еще барашка не освежевали.

— Жарок приготовляем!

— А у какого огонька греется Николай Петрович?

— Чуток подальше.

— Смотри под ту гору!

— Видишь, пламя озаряет лысую конскую морду.

— Медные бляхи аж блестят.

— Возле Кондратьева все начальство.

— Сергей Тимофеевич, а лесовода привез?

— А как же, приехал.

— Глянь, на коне сидит.

— Да то Иван Атаманов, по посадке вижу.

— А третий.

— А-а! Значит, утром начнем!

Вокруг того костра, который освещал лысую морду лошади, собралось много народу. Кого только тут не было: и бригадиры, и председатели, и шоферы, и ездовые — мужчины, женщины, девушки, парни. Обнимая пламя кольцом, они расположились кто как мог: одни, расстелив полы бурок или шуб, прилегли на бок, придвинув к огню мокрые сапоги — пусть подсыхают; другие приседали на корточки или становились на колени; третьи, главным образом молодежь, стояли гурьбой. Позже всех подошедший сюда Хворостянкин остановился чуть в сторонке, держа на поводу лысого коня, — эта лошадиная морда и была озарена костром.

Николай Петрович, усевшись на седло с кожаной подушкой, находился в центре; он что-то рассказывал; этот рассказ и явился причиной того, что сюда собралось столько народу… Незаметно выступив из темноты, наши всадники остановились, — до них долетел знакомый голос:

— …проходят годы, столетия, и у каждого века есть свои неповторимые приметы. Есть они и у нас. Самой яркой приметой нашего времени является то совершенно новое отношение миллионов людей к труду, которого еще не знала история… К примеру, возьмите нас всех, вот этот весь ночной лагерь, все наши дела — Усть-Невинскую ГЭС, лесные посадки, урожаи, передовых людей, — и посмотрите, чем все это похоже… ну хотя бы на жизнь наших отцов?

Кондратьев посмотрел в темноту и заметил трех всадников. Ему сказали, что приехал лесовод. Пожимая Кнышеву руку, Кондратьев спросил:

— Как по-вашему, Никифор Васильевич, дело начнем с утра?

— А почему его и не начать с утра? — вопросом отвечал Кнышев. — Начнем. На рассвете осмотрю породу леса, ознакомлюсь — и в добрый час.

Нет, видно, не суждено было сбыться словам лесовода. С полуночи, засыпая костры, повалил сырой снег, а к рассвету все вокруг — лесок, горы, берег реки, брички, лошади, быки — было белым-бело. Игнат Савельевич Хворостянкин вылез из-под брички, как медведь из берлоги, болезненно сожмурил глаза, — смотреть было невозможно.

— Вот тебе примета времени! — бурчал он, протирая заслезившиеся глаза. — Сумей ее, чертяку, распознать… Руководитель думает, планует одно, а погода — она никаких тебе решений не знает и ворочает в свою сторону… Эх, приметы, приметы!

Через час обозы, гремя пустыми бричками по мерзлой дороге, тронулись в обратный путь.

35