Либеральная пресса буквально выворачивалась наизнанку в стремлении заставить правительство вычитать из указа 12 декабря все конституционные чаяния "благомыслящей части" общества. Первую скрипку в этой пьесе играли, разумеется, "Русские Ведомости", газета, достаточно привыкшая за несколько десятилетий своего чуть-дышания к тонким дипломатическим приемам. "Русские Ведомости" доказывали, что, так как указ 12 декабря требует насаждения законности и уничтожения произвола, так как произвол лучше всего процветает во мраке безгласности, так как обличение порока весьма действительное средство для торжества добродетели, то, значит, указ как бы устанавливает свободу печати, и всякий, кто отныне покусился бы на ее право обличений, "заявил бы себя сторонником произвола, осуждаемого высочайшим указом". Не больше и не меньше. "Русские Ведомости", как известно, сорок лет придерживались того убеждения, что сподручнее вычитывать конституцию из высочайших указов, чем бороться за нее.
И, наконец, эта умеренная газета, не знающая умеренности только в пресмыкательстве, определила значение акта 12 декабря в таком бессмертном тезисе: "Не осталась, значит, бесплодной многолетняя работа общественной мысли, которая… не переставала настаивать на насущной необходимости тех самых преобразований, которые ныне с высоты престола провозглашены отвечающими назревшей потребности". 12 декабря выяснилось, видите ли, что не пропала бесплодно многолетняя работа русской общественной мысли! Царский указ был ее плодом!
"Не тревожьте этих старцев"… Их действительно не стоило бы тревожить, если бы они в тихом одиночестве пряли свою пряжу. Но такова была в сущности позиция всей демократии, поскольку она имеет официальное представительство. "Наши Дни", краса и гордость весеннего радикализма, перепечатывали сочувственным курсивом конституционные силлогизмы московских либеральных старообрядцев. Г. Струве рекомендовал реформы, предопределенные указом, сделать отправными пунктами дальнейшей тактики. Обескураженная неуспехом первого конституционного «натиска», обеспокоенная поведением левого крыла интеллигенции, либеральная пресса молча проглотила правительственное сообщение, как случайный диссонанс в музыке сближения, и ухватилась за указ.
Но практика репрессий как бы задалась целью изрешетить либеральные иллюзии, а изданный кн. Святополком 31 декабря циркуляр*, вводивший обещанную крестьянскую реформу в колею, проложенную Плеве, заставил "Наши Дни" с горечью констатировать, что "демаркационная линия между старым и новым — одно недоразумение" (N 19)*.
Бюрократия деятельно боролась за свои незыблемые права. И в начале января даже "Новое Время" сочло своим гражданским или служебным долгом сделать донесение на "людей, играющих роль в проведении предначертаний указа 12 декабря и тем не менее допускающих (в приватных беседах с членами редакции?) надежду на возможность «разыграть» эти вопросы в том или другом направлении".
Тогда либеральная пресса стала пугать бюрократию призраком революции. Верила ли она в нее действительно? Она сама этого никогда подлинно не знает. Когда она стоит пред не сдающейся бюрократией, ей начинает казаться, что революция надвигается. Вот она ближе и ближе. Уже слышен звук ее железных сандалий. Уже заревом ее зловещего факела горит небосклон.
Сдайся, пока не поздно! — кричит либеральное общество. Смотри, она идет!
А когда то же общество становится лицом к «ней», оно сомневается в ней. Оно видит зарево ее факелов и слышит стук ее сандалий и даже вкладывает пальцы свои в ее гвоздяные язвы — и все же сомневается в ней.
Так, умоляя, надеясь, грозя и отчаиваясь, стояло либеральное общество в полной растерянности к концу 1904 года. Оно еще не снимало руки с левой половины груди, где у него таится родник признательного доверия, но уже косило глазами влево — и надеясь на поддержку и боясь, что эта поддержка может сорвать соглашение, которое все же, быть может, еще возможно.
Тогда пришли "эти дни", страшные и великие дни, которых уже никакая сила не возьмет обратно. Пришло 9 января.