Том 18

Г-н Ткачев все время изображает себя в своем открытом письме представителем русской революционной молодежи. Он утверждает, будто я «давал советы… русским революционерам, уговаривая их заключить со мной (!) союз»; в то же время я будто бы изобразил «представителей русской революционной партии за границей», их стремления и их литературу «в самом невыгодном свете перед немецкими рабочими». Он говорит: «Вы выражаете нам, русским, ваше глубочайшее презрение потому что мы, по-вашему, так «глупы» и «незрелы» и т. д., «зеленые гимназисты, как вы изволите нас называть», — а в заключение следует неизбежный козырь: «Высмеивая нас, вы сослужили хорошую службу нашему общему врагу, российскому государству». На него, на самого г-на Ткачева, я будто бы «обрушился со всевозможными ругательствами».

Петр Никитич Ткачев знает лучше, чем кто бы то ни было, что во всем этом нет ни слова правды. Во-первых, в указанной статье я не возлагал ответственности за изречения г-на Ткачева ни на кого, кроме самого г-на Ткачева. Мне никогда и в голову не приходило видеть в нем представителя русских революционеров. Если он сам себя так величает, а мои слова о зеленых гимназистах и прочие любезности сваливает с себя на них, то я должен решительно протестовать против этого. Среди русской революционной молодежи, естественно, встречаются, как и повсюду, люди самого различного нравственного и умственного калибра. Но в среднем, — если даже принять во внимание все различие эпох и существенную разницу в окружающей среде, — она все же стоит, несомненно, гораздо выше, чем стояла когда-либо наша немецкая учащаяся молодежь, даже в лучшую ее пору, в начале тридцатых годов. Никто, кроме его самого, не дал г-ну Ткачеву права говорить от имени всех этих молодых людей в целом. И, хотя он и показал себя на сей раз настоящим бакунистом, все же я пока еще сомневаюсь, имеет ли он право выступать даже как представитель тех нескольких русских бакунистов, о которых я писал, что это «несколько незрелых студентиков, которые, произнося громкие фразы, пыжатся, как лягушки, и, в конце концов, пожирают друг друга». Но если бы он и представлял их, это все же было бы только новым изданием старой истории о трех портных с лондонской Тули-стрит, выпустивших прокламацию: «Мы, народ Англии, заявляем» и т. д. [Бьюсь об заклад, что г-н Ткачев скажет, что этим анекдотом я совершил измену пролетариату, «изображая в смешном виде» портных как таковых.]. Итак, надо прежде всего констатировать, что «русские революционеры», как и прежде, тут ни при чем и что вместо ткачевского «мы» нам следует везде читать «я».

Оказывается, я ему «давал советы»! Мне об этом ровно ничего неизвестно. Пинки, Петр Никитич, я, может быть, попутно и давал, но советы? [Игра слов: «schlage»—«удары», «пинки»; «rathschlage»—«советы». Ред.]  Будьте любезны представить доказательства.

Оказывается, я уговаривал его или ему подобных заключить со мной союз и это — в конце моей последней статьи. Я дам г-ну Ткачеву десять марок бисмарковской имперской монетой, если он это докажет.

Оказывается, я утверждал, что он «глуп»—он ставит это слово в кавычки. Хотя я не хочу отрицать, что блеск его таланта, — поскольку вообще об этом может идти речь, — в обоих этих сочинениях лежит под спудом, все же каждый может убедиться, что в моей статье слово «глупый» не встречается ни разу. Но там, где нет другого выхода, господа бакунисты прибегают к фальшивым цитатам.

Далее оказывается, что я над ним «насмехался» и представил его «в смешном виде». Заставить меня принять его брошюру всерьез г-ну Ткачеву, конечно, никогда не удастся. Мы, немцы, имеем репутацию людей скучных и частенько вполне ее заслуживаем. Но ведь это не налагает на нас обязательства быть при всех обстоятельствах столь же скучными и торжественными, как бакунисты. Немецкое рабочее движение, благодаря партизанской войне с полицией, прокуратурой и тюремными сторожами, приобрело своеобразно-юмористический характер; зачем же мне изменять ему? Никто не возбраняет и г-ну Ткачеву по мере сил своих осмеять меня и выставить в смешном виде, не приписывая мне, однако, небылиц.