Том 18

Немецкие коммунисты являются коммунистами потому, что они через все промежуточные станции и компромиссы, созданные не ими, а ходом исторического развития, ясно видят и постоянно преследуют [Слова «и постоянно преследуют» добавлены Энгельсом в издании 1894 года. Ред.] конечную цель: уничтожение классов и создание такого общественного строя, при котором не будет места частной собственности на землю и на все средства производства. Тридцать три бланкиста являются коммунистами потому, что они воображают, что раз они хотят перескочить через промежуточные станции и компромиссы, то и дело в шляпе, и что если, — в чем они твердо уверены, — на этих днях «начнется», и власть очутится в их руках, то послезавтра «коммунизм будет введен». Следовательно, если этого нельзя сделать сейчас же, то и они не коммунисты.

Что за детская наивность — выставлять собственное нетерпение в качестве теоретического аргумента!

Наконец, наши тридцать три являются «революционерами».

Что касается напыщенных слов, то в этой области бакунисты, как известно, достигли предела человеческих возможностей; тем не менее наши бланкисты считают своим долгом перещеголять и их. Но как? Известно, что весь социалистический пролетариат, от Лиссабона и Нью-Йорка до Будапешта и Белграда, немедленно же взял на себя en bloc [целиком, полностью. Ред.] ответственность за действия Парижской Коммуны. Нашим бланкистам этого мало:

«Что касается нас, то мы требуем своей доли ответственности за те казни, которые» (при Коммуне) «постигли врагов народа» (следует подсчет расстрелянных), «мы требуем своей доли ответственности за те поджоги, которые были произведены для разрушения орудия монархистского или буржуазного гнета или для защиты сражавшихся».

Во всякой революции неизбежно делается множество глупостей так же, как и во всякое другое время; и когда, наконец, люди успокаиваются настолько, чтобы вновь стать способными к критике, они обязательно приходят к выводу: мы сделали много такого, чего лучше было бы не делать, и не сделали многого, что следовало бы сделать, поэтому дело и шло скверно.

Но какое отсутствие критики требуется для того, чтобы канонизировать Коммуну, объявить ее непогрешимой, утверждать, что с каждым сожженным домом, с каждым расстрелянным заложником поступили в точности, вплоть до точки над i, так, как следовало! Не значит ли это утверждать, что в майскую неделю народ расстрелял именно тех людей, и не больше, кого необходимо было расстрелять, сжег именно те строения, и не больше, какие следовало сжечь? Разве это не то же самое, как если бы стали утверждать, что во время первой французской революции каждый обезглавленный получил по заслугам — сначала те, кто был обезглавлен по приказу Робеспьера, а затем — сам Робеспьер? Вот до каких ребячеств доходит дело, когда в сущности совсем смирные люди дают волю стремлению казаться очень страшными.

Довольно. При всех эмигрантских благоглупостях и при всех прямо-таки комических попытках придать мальчику Карлу (или Эдуарду?) [Слова «(или Эдуарду?)» — намек на Эдуара Вайяна — опущены Энгельсом в издании 1894 года. Ред.] страшный вид, нельзя не видеть в этой программе существенного шага вперед. Это первый манифест, в котором французские рабочие присоединяются к современному немецкому коммунизму. И к тому же — рабочие того направления, которое считает французов народом-избранником революции, а Париж — революционным Иерусалимом. То, что они пришли к этому, составляет бесспорную заслугу Вайяна, подпись которого, в числе прочих, стоит под манифестом и который, как известно, основательно знаком с немецким языком и немецкой социалистической литературой. Немецкие же социалистические рабочие, которые доказали в 1870 г., что они совершенно свободны от всякого национального шовинизма, могут считать добрым предзнаменованием то обстоятельство, что французские рабочие принимают правильные теоретические положения, хотя они и исходят из Германии.

III