Том 17. Лурд

Пьер испытывал искренний восторг. Казалось, воздух, в котором еще оставалось дыхание г-жи Вольмар, рассеялся, очистился. Мария наполнила комнату своей душевной чистотой, ароматом и блеском целомудренной молодости. А между тем к радости, овладевшей Пьером при виде этой яркой красоты, этого вновь расцветающего существа, примешивалась глубокая грусть. Бунт, поднявшийся в его душе, когда он находился в Склепе, не утих, до конца дней он будет чувствовать себя неудачником и рана его будет кровоточить. Сколько грации! Как расцвела эта женщина, которую он обожает! А он никогда не познает обладания ею, он отрекся от мира, он — в гробнице. Пьер на этот раз не рыдал, он чувствовал безграничную печаль, бездонную пустоту при мысли, что он мертв, что женщина эта подобно заре воссияла над могилой, где он похоронил себя как мужчину. Это было добровольное самоотречение, безрадостное величие человека, выключившего себя из жизни.

Как и та, страстная любовница, Мария взяла руки Пьера в свои. Но ее маленькие ручки были так нежны, так свежи, так успокаивали. Она смущенно смотрела на него, не смея сказать о почти непреодолимом своем желании. И все же решилась:

— Пьер, поцелуйте меня. Я была бы так рада.

Он вздрогнул, сердце его заныло — эта последняя пытка была слишком мучительна. Ах! Поцелуи прошлого, вкус которых он всегда ощущал на губах! Он никогда больше не целовал ее с тех пор, а теперь должен был обменяться с ней братским поцелуем. Бросившись ему на шею, Мария звучно поцеловала его в левую щеку, потом в правую, потребовала от него того же, и Пьер также дважды поцеловал ее.

— Я тоже рад, очень рад, Мария, клянусь вам.

Сломленный волнением, потеряв мужество, испытывая и нежность и горечь, Пьер зарыдал, как ребенок, закрыв лицо руками, чтобы скрыть слезы.

— Ну, ну, не надо так, вы слишком растрогались, — весело сказала сестра Гиацинта. — Господин аббат может уж слишком возгордиться, решив, что мы пришли только к нему… Ведь господин де Герсен дома, не правда ли?

— Ах, дорогой отец! — воскликнула Мария с глубокой нежностью. — Вот кто обрадуется больше всех!

Пьеру пришлось сказать, что г-н де Герсен еще не вернулся из экскурсии в Гаварни. В его словах сквозило беспокойство, хотя он и старался объяснить запоздание неожиданными помехами и непредвиденными осложнениями. Но Мария совсем не беспокоилась и, смеясь, заметила, что отец никогда не умел быть точным. Между тем ей не терпелось, чтобы он увидел ее здоровой, расцветшей, возвращенной к жизни!

Сестра Гиацинта вышла на балкон и тотчас вернулась в комнату со словами:

— Вот и он… Он внизу, выходит из коляски.

— Ах, знаете что, — воскликнула Мария, смеясь, как школьница, с радостным оживлением, — надо сделать ему сюрприз!.. Да, надо спрятаться, а когда он войдет, мы сразу выскочим.

И она увлекла сестру Гиацинту в соседнюю комнату.

Господин де Герсен вихрем влетел в комнату, и Пьер поспешил ему навстречу.

— Ну, вот и я!.. — воскликнул де Герсен, пожимая Пьеру руку. — Не правда ли, мой друг, вы не знали, что и думать, ведь я обещал приехать еще вчера часам к четырем. Но вы представить себе не можете, сколько было приключений: прежде всего, как только мы приехали в Гаварни, у нашего экипажа сломалось колесо; потом вчера, когда мы все же наконец выехали, нас задержала страшная гроза в Сен-Совере. Мы просидели там всю ночь, и я ни на минуту не сомкнул глаз. Ну, а вы как?

— Я тоже не мог уснуть, такой шум был в гостинице, — ответил священник.

Но г-н де Герсен перебил его:

— Но все-таки там было чудесно… Трудно даже себе представить, я вам после все расскажу… Я был с тремя очаровательными священниками. Аббат Дезермуаз — приятнейший человек… Ох, мы столько смеялись!

Он снова остановился.

— А как моя дочь?

В эту минуту за его спиной послышался звонкий смех. Он обернулся и остолбенел. То была Мария, она ходила, у нее было радостное, пышущее здоровьем лицо. Г-н де Герсен никогда не сомневался в чуде, и оно ничуть не удивило его, — он возвращался в Лурд, глубоко убежденный, что все будет хорошо и он найдет дочь здоровой. Но его до глубины души поразило это удивительное зрелище: он никак не ожидал увидеть свою дочь такой похорошевшей, такой прекрасной в ее простеньком черном платье! Она даже не надела шляпки, а лишь набросила на изумительные белокурые волосы кружевную косынку. Она была оживленной, цветущей, ликующей, как дочери тех отцов, которым он так мучительно завидовал долгие годы!

— О дитя мое, дитя мое!

Она бросилась в его объятия, и оба упали на колени. Их словно подхватил какой-то вихрь, и души их уносились ввысь в пламенном порыве веры и любви. Этот рассеянный человек, беззаботный, как птичка, заснувший, когда надо было сопровождать дочь в Грот, уехавший в Гаварни в тот день, когда, по предчувствию Марии, святая дева должна была исцелить ее, — проявил такую отеческую нежность, такую восторженную веру и благодарность христианина, что в момент молитвы казался поистине прекрасным.