Том 17. Лурд

Преподобные отцы Грота, так жадно пользовавшиеся делом рук Бернадетты, и сейчас боялись ее — мертвая, она пугала их еще больше, чем живая. При ее жизни их ужасала мысль, что она может вернуться в Лурд и заставить их поделиться с нею добычей, их успокаивало только ее смирение, она не стремилась к власти и сама избрала себе монастырь; там она отреклась от мира и угасла. Но теперь они смертельно боялись, как бы чужая воля не посягнула на останки ясновидящей и не превратила их в реликвию. На следующий день после ее кончины муниципальный совет решил воздвигнуть памятник на ее могиле, поговаривали о подписке. Сестры Неверского монастыря категорически отказались выдать тело: по их словам, оно принадлежало им. Все тогда поняли, что за спиной сестер стоят святые отцы, весьма обеспокоенные таким оборотом дела: действуя исподтишка, они препятствовали перенесению в Лурд праха всеми любимой Бернадетты, опасаясь конкуренции Гроту. И в самом деле, какая угроза для них! Монументальный памятник на кладбище, процессии паломников, больных, лихорадочно прикладывающихся к мрамору, чудеса в атмосфере пламенной веры! Да, конкуренции не избежать, и она будет гибельна для Грота, благоговейное поклонение будет происходить в другом месте, а вместе с ним и чудеса. При этом преподобные отцы больше всего опасались, что им придется делиться доходами, что деньги утекут в другие руки, если городское управление, наученное горьким опытом, сумеет извлечь пользу из могилы Бернадетты.

Преподобным отцам даже приписывали чрезвычайно коварный план. У них якобы было тайное намерение сохранить для собственных целей тело Бернадетты, которое сестры Невера взялись приберечь для них в своей часовне. Но святые отцы решили обождать; они хотели привезти останки в Лурд, когда приток паломников начнет убывать. На что сейчас эта торжественная церемония, когда народ и так валит валом, а вот когда популярность лурдской богоматери пойдет на убыль, как все на свете, тогда шумное и торжественное возвращение праха Бернадетты снова пробудит уснувшую веру — весь христианский мир увидит, что избранница покоится в священной земле, где по ее мановению совершилось столько чудесного! И на мраморе ее гробницы, перед Гротом или на амвоне собора возобновятся чудеса.

— Можете искать сколько угодно, — продолжал доктор Шассень, — вы нигде в Лурде не найдете официально выставленного портрета Бернадетты. В лавках продают ее фотографии, но ни в одном святилище нет ее портрета… Это своего рода система, не случайно предана забвению Бернадетта, не случайно оказалась в таком запустении печальная комната, где мы сейчас находимся. Они боятся, как бы не возник культ ее могилы, боятся, что толпы потекут сюда прикладываться, если на камине будут зажжены две свечи или поставлены два букета роз. Какой произошел бы скандал, как всполошились бы ловкие коммерсанты, орудующие в Гроте, если бы какая-нибудь разбитая параличом женщина внезапно встала на ноги, крича, что она исцелилась, как они испугались бы за свою монополию! Они здесь хозяева и хотят оставаться хозяевами, не желая упустить ни гроша из доходов великолепной фермы, которой завладели. Но все же они дрожат, да, дрожат, им страшна память о работниках первого часа, память о маленькой девочке, ставшей великой после смерти; ее огромное наследие вызывает у них такую жадность, что, спровадив ее в Невер, они не смеют перенести в Лурд ее останки, скрытые, как в каземате, под плитой монастырского храма!

Ах, как печальна судьба этого создания, изгнанного из мира живых и даже в гробу подвергающегося преследованиям! Как жалел Пьер это существо, словно рожденное для страданий при жизни и после смерти! Даже если допустить, что никто не подвергал Бернадетту изгнанию до самой могилы, — все же какое странное стечение обстоятельств, — можно было подумать, что кто-то опасался влияния, которое она могла приобрести, и все время ревниво старался держать ее в отдалении! Она оставалась в глазах Пьера избранницей и мученицей; и если он не мог стать верующим, если история этой несчастной вконец подорвала его религиозное чувство, все же она взволновала его, открыв ему новый культ, единственно приемлемый для него — культ жизни и людского страдания.

— Вот, мой друг, где зарождается вера! — воскликнул перед уходом доктор Шассень. — Посмотрите на эту темную дыру и вспомните сверкающий Грот, блистательный собор, новый город, с его особым миром, людские толпы, стекающиеся сюда отовсюду! Да если бы Бернадетта была всего лишь сумасшедшей, истеричкой, разве все это имело бы место? Как, неужели мечта какой-то безумной могла бы так всколыхнуть целые народы? Нет, нет! Только божественным дуновением и можно объяснить все эти чудеса.