Том 16. Рассказы, повести 1922-1925

— Вы говорите: он работает из дешёвого материала. Рад слышать, что горе и страдание дёшево ценятся вами, я тоже думаю, что люди пожирают друг друга под соусом, который давно должен бы вызвать у них органическое отвращение. Однако, поскольку я беру материал у вас, — я беру лучшее ваше, и — не моя вина, что из всего, что вы делаете, вам наилучше удаются страдания, несчастия. Я сгущаю краски? Именно такова задача искусства. Разве вы встречали женщин действительности, которые чувствовали бы так, как Дездемона или Жанна д'Арк, встречали мужчин, как Тимон Афинский, Дон-Кихот, Пер Гюнт? Я наделяю людей разумом и чувством в дозе значительно большей, чем та, какою они обладают по природе своей в действительности…

— Вы уж начали говорить, как бог, — угрюмо и насмешливо заметил герой.

— Возможно. Бог — тоже художник, тоже создал мир из дешёвого материала, его тоже признают неудачным творцом, — почему бы мне не говорить одним языком с ним?

— Вы — атеист, — напомнил ему герой.

— Да, но мой мир — мир воображения, в нём боги и герои, созданные фантазией, имеют такое же законное место, как трубочист и пошляки, рождённые женщиной. Бог для меня — не яма, куда люди сбрасывают мусор жалоб своих на жизнь и друг на друга, он для меня — одно из наиболее печальных созданий бессильного воображения людей, один из тех туманных образов, которые только сила искусства делает яркими и почти физически ощутимыми для некоторых детей земли…

Автор встал, оглянулся и сухо сказал:

— Я, кажется, утомил вас. И мне давно пора идти, я уже не могу присутствовать на репетиции.

— Как жаль! — воскликнула Лидочка.

— Да, — сказал герой, — жаль! А говорили вы… не очень ясно и, знаете, противоречиво…

— Что ж делать? — вздохнул автор, пожимая плечами. — Мне остаётся только одно: вспомнить мудрую пословицу арабов: «Если верблюд не испытывает жажды, — глупо заставлять его пить».

Он сказал это больше с печалью, чем с досадой, но героиня всё-таки подумала:

«Наконец — взорвало его!»

Автор, поцеловав ей руку, спросил с улыбкой:

— Надеюсь, я не обидел вас?

— Меня — нет! — уверенно и поспешно сказала она.

Он отошёл от неё к Лидочке, живо подбежавшей встречу ему, а герой, сумрачно глядя вслед ему, пробормотал:

— Из него получился бы неплохой адвокат…

Надув губы, режиссёр изучал циферблат своих часов; проснувшийся комик зевал, героиня, надвинув шляпу на лоб, следила из-под её полей за беседой Лидочки с автором, и в сердце её шипело:

«Девчонка! Подожди, обожгёшься…»

— Н-да, — сказал герой, провожая автора взглядом, — обиделся всё-таки, не простился со мной. Эта его арабская пословица — просто глупа. Наверное — сам выдумал, а обижает арабов.

— Что ж — будет репетиция? — спросил комик, потягиваясь.

— Начинаем! — строго скомандовал режиссёр. — Пожалуйте, господа! Сцена Аркадия и Серафимы…

Притопывая каблуком, весело глядя в тетрадку роли, Лидочка начала:

— «Чем более вы чужды людям»…

— Это — не так! — возмущённо закричал режиссёр — Откуда у вас радость, подумайте!

— Но ведь я же завоевала его!

«Дура», — подумала героиня.

— Боже мой! Ничего вы не завоевали!..

— М-м, — замычал комик, улыбаясь и подмигивая герою. — Рассердился, раскричался наш уважаемый, а пьеску-то со сцены всё-таки не снял.

— Прошу внимания!

— Жить надо, Иван…

— Н-да! Ради этого — на всё идём…

— Внимание, внимание, господа…

Но комик ещё раз ехидно и гнусливо пропел:

— Он очень сильно рассердился, а пьеску снять со сцены не р-решился, да-а…

Голубая жизнь

Константин Миронов, сидя у окна, смотрел на улицу, пытаясь не думать.

Разогнав дымчатые клочья облаков, похожие на овечью шерсть, ветер чисто вымел небо, уложил затейливыми фестонами пыль немощёной улицы и притих, точно сам зарылся в пыль. Слетелись воробьи; прыгая мячиками, они шумно и хлопотливо выщипывают перья с отрубленной головы петуха; из подворотни Розановых вылез одноглазый чёрный кот, прилёг, нацелился, прыгнул, но, не поймав воробья, потрогал мягкой лапой петушиную голову, взял её в зубы, встряхнул и, не торопясь, солидно разводя хвостом, унёс добычу в подворотню.

Твёрдо шагает почтенный Иван Иванович Розанов, гонит пред собою палкой рыжего козла; в городе заблаговестили ко всенощной, Розанов снял фуражку, обнажив лысый череп угодника божия, одобрительно взглянул в синее, прохладное небо; козёл тоже остановился, встряхивая бородою, глубоко воткнув копыта в пыль.

«В Париже — это невозможно, — подумал Миронов. — В Париже не позволят гонять козлов по улицам. Там не бросают под окнами петушиные головы…»

Вдали, внизу, за оловянной полосою реки, за рыжей грудой зданий водочного завода и серыми пятнами домов земской колонии душевнобольных, опускается к песчаным холмам, в чёрные, мохнатые кусты можжевельника, распухшее, лишённое лучей, оранжевое солнце, как будто оно, гладко обритое, ускользнуло из колонии душевнобольных и прячется. Это повторялось каждый вечер и надоело, как страница многократно прочитанной книги, прочно вклеившаяся в память.