Том 16. Доктор Паскаль

Тщетно старался Маккар их задержать, рассказывая всевозможные истории. Он сообщил, что бывают дни, когда тетя Дида разговаривает, утверждал, что однажды утром застал ее, когда она пела романс времен своей молодости. Кстати, ландо ему не нужно, он отведет Шарля пешком, раз уж ему доверили мальчика.

— Поцелуй твоего папу, малыш, кто знает, приведется ли еще свидеться, — сегодня жив, а завтра, глядишь, — помер!

Все с тем же равнодушным видом Шарль вопросительно взглянул на отца, и взволнованный Максим снова поцеловал его в лоб.

— Будь умником, детка, и оставайся таким же красавчиком… И люби меня немножко…

— Скорей, скорей! Нам нельзя терять времени, — повторила Фелисите.

Вошла сиделка. Это была толстая, дюжая девица, специально приставленная к помешанной. Сиделка поднимала ее утром, укладывала спать, кормила, мыла, как ребенка. Она охотно отвечала доктору Паскалю, который начал ее расспрашивать. Доктор издавна лелеял мечту исцелять помешанных, применяя к ним свой метод впрыскивания. Поскольку у них перерождались ткани мозга, почему бы впрыскиванием экстракта нервного вещества не вернуть больным сопротивляемость, волю, исправив урон, нанесенный этому органу? Вот почему одно время он подумывал о том, чтобы испробовать свой метод лечения на старой бабушке; но затем его охватили сомнения, какой-то священный страх, к тому же безумие в ее возрасте означало полное, необратимое разрушение. И он выбрал другой объект — шляпника Сартера, находившегося в доме умалишенных уже более года; боясь совершить преступление, шляпник сам упросил взять его туда. Когда на него «находило», он испытывал такую непреодолимую потребность убивать, что готов был броситься на первого встречного. У этого маленького чернявого человечка с покатым лбом левая щека была заметно толще правой: А длинный нос и срезанный подбородок придавали его лицу что-то птичье. С этим больным Паскаль достиг замечательных результатов: у легко возбудимого Сартера уже больше месяца не было припадков. И сегодня на вопросы доктора сиделка отвечала, что Сартер спокоен и чувствует себя лучше.

— Слышишь, Клотильда, — вскричал обрадованный доктор, — сегодня вечером у меня нет времени проведать Сартера; но мы вернемся сюда завтра, ведь в этот день я обычно навещаю больных… Ах, если бы я не боялся… Если бы бабушка была моложе!

Его взгляд снова остановился на тете Диде. Но Клотильда, воспринимавшая его воодушевление с легкой улыбкой, мягко возразила:

— Нет, нет, учитель… Повернуть жизнь вспять ты не можешь… Идем же. Мы остались одни.

И действительно, все уже ушли. Маккар стоял на пороге и со своим неизменно глумливым видом смотрел, как удаляются Фелисите и Максим. А в комнате все так же неподвижно сидела тетя Дида, исхудавшая, позабытая смертью, и по-прежнему не сводила глаз с бледного, изможденного лица Шарля в рамке великолепных кудрей.

На обратном пути все были какие-то подавленные. Ландо медленно тащилось по раскаленной от зноя земле. Нависшие сумерки окутали грозовое небо свинцово-серой пеленой. Сначала путники лишь изредка перебрасывались отрывистыми словами, а затем, когда въехали в Сейское ущелье, и вовсе умолкли, — такая зловещая угроза таилась в гигантских скалах, которые, казалось, вот-вот сомкнутся. Не это ли край света? Не свалятся ли путники в бездонную пропасть? Над ними с громким клекотом пролетел орел.

Наконец снова показались ивы, ландо покатило вдоль берега Вьорны, и тут Фелисите сказала, без всякого перехода, словно продолжая прерванную беседу:

— Не беспокойся, его мать тебе не откажет. Хоть она и очень любит Шарля, но женщина она рассудительная и прекрасно понимает, что сыну будет лучше, если ты возьмешь его к себе. Нечего греха таить — мальчик не очень-то счастлив дома, вполне понятно, что его отчим больше любит собственных детей… Надо, чтобы ты все это знал…

И она настойчиво твердила свое, надеясь добиться от Максима определенного обещания. Она говорила без умолку, до самого Плассана. Затем, когда внезапно ландо въехало на тряскую мостовую предместья, она воскликнула:

— Да вот, кстати, и она, его мать… Эта пухлая блондинка, что сидит у дверей.

Она указала на лавку шорника, где у входа висели сбруя и недоуздки. Жюстина расположилась на стуле у порога и, дыша свежим воздухом, вязала чулок, а ее маленькие сын и дочь играли на земле подле нее; в глубине лавки был виден смуглый толстяк Тома, чинивший седло.

Максим не выказывал ни малейшего волнения и просто из любопытства повернул голову. Он очень удивился, увидев эту крепкую тридцатидвухлетнюю женщину, столь степенную и добропорядочную с виду, — как не похожа она была на ту сумасбродную девчонку, его ровесницу, которую он лишил невинности, едва достигнув семнадцати лет. Возможно, у него все же сжалось сердце, но потому только, что сам он был болен и уже чувствовал себя стариком, а она раздобрела, похорошела и была довольна жизнью.

— Никогда бы ее не узнал! — произнес Максим.