Том 13 дополнительный

 Император Тит в своем дворце на Палатине вначале не осуждал Нерона. Хотя его называли и сам он себя называл «радостью человечества», но он знал, что невозможно дать людям счастье без применения насилия. Он сам в качестве полководца участвовал в двух войнах, подготовил государственный переворот, приведший к власти его отца, посылал на казнь многих людей и не слишком высоко ценил человеческую жизнь. И все же, когда он просматривал список убитых, лицо его исказила гримаса отвращения. Он нашел имя Кайи, нашел имена других, которые были убиты только из личного тщеславия и жажды мести, обуревавших авторов списка. То, что этот мелкий негодяй и его сброд натворили в Междуречье, было лишь в ничтожной части политикой, в большей же своей части — взрывом злобного безумия. Император Тит тихо, с глубоким отвращением, произнес:

 - Мелкая рыбешка — и так воняет!

 Секретарь Тита передал эти слова дальше. И с тех пор, если человек мелкого пошиба получает в руки власть над широкими массами и сеет вокруг себя зло, обычно говорят:

 - Мелкая рыбешка — и так воняет!

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ПАДЕНИЕ.

1. НАГЛАЯ ПЕСЕНКА

 Однако не в этой кровавой ночи усматривают современники начало падения Нерона–Теренция, а в явлении куда более незначительном, даже совершенно неприметном — в маленькой песенке. «Боги сразили мужа Максимуса–Теренция, называвшего себя Нероном, его же собственным орудием, — пишет историк. - Искусство его, заключавшееся в декламации и пении, вознесло его, но пал он, споткнувшись о маленькую песенку».

 Кто сочинил эту песенку и кто спел ее в первый раз, неизвестно. Она появилась как–то вдруг, дерзкая песня, каких на Востоке было тысячи, меланхолические, насмешливые, арамейские строфы. Свойственная песням жителей пустыни монотонность мелодии, или, точнее, напева, придавала этой песне особую наглость и насмешливость. Слова ее были такие:

 Горшечник изготовил штучку,

 Здоровеннейшую штучку,

 Пошла та штучка в ход.

 Малютка Акта к нам явилась,

 На штучку сразу же воззрилась,

 Но штучка в ход нейдет!

 Горшечнику бы жить с горшками

 И с кувшинами,

 А не с царями.

 Горшечнику, коль невдомек,

 Какой его шесток,

 Его проучат, дайте срок,

 Кто мал, а кто высок.

 А потому, горшечник мой,

 Ты подожми–ка хвостик свой,

 Нагрянет император твой,

 Ты только пискнешь.

 И тут конец тебе придет,

 И прахом штучка вся пойдет.

 И ты повиснешь.

 Под аккомпанемент цитры и барабана она звучала особенно эффектно, но и без аккомпанемента она легко запоминалась. Ее мелодия была изыскана и вместе с тем проста, нечто вроде рабского напева, но с крохотными циничными, двусмысленными паузами, например, перед «штучкой». И затем - конец. Конец как–то так меланхолически и нагло повисал в воздухе, что все то печальное, жалкое, обреченное на гибель, что скрывалось во взятом напрокат императорском великолепии, сразу проступало наружу и так ощутимо, как этого не могли бы сделать самые убедительные доказательства.

 Требон мог запретить пересуды о событиях пятнадцатого мая, он мог жестоко расправляться с людьми за всякие словесные поношения императора, но не мог же он запретить, например, эту крохотную, нахальную паузу перед «штучкой» или помешать тому, чтобы песня эта меньше чем в две недели завоевала всю страну. Все, и говорившие и не говорившие по–арамейски, знали слова этой песенки. Стоило лишь промурлыкать два–три такта, и каждый уже знал, что хочет сказать собеседник, злобно, жестоко ухмылялся и думал свою думу.

 Популярность этой песенки объяснялась тем, что положение в Междуречье и в той части Сирии, которая управлялась Нероном, становилось все хуже. Ночь на пятнадцатое мая укрепила, правда, престиж существовавшего режима, но хозяйственного положения страны она не улучшила. Хлеба стало меньше, а сладости и вовсе исчезли. Вдобавок росло озлобление, вызываемое произволом ставленников Нерона, насилиями Требона, Кнопса и их помощников, милостями, которыми осыпал император небольшую клику приближенных за счет всего населения. Песня о горшечнике нашла отклик в ушах и сердцах всего народа. Ее пели на улицах больших городов: Самосаты, Эдессы, Пальмиры, Апамеи, Лариссы. Пели ее лодочники, бороздившие реки Евфрат и Тигр, пели крестьяне и рабы, которые пахали, сеяли и снимали урожай, пели ремесленники и те, кто работал на мануфактурах у предпринимателей, прачки у колодцев и играющие на улицах дети, пели бедуины в пустыне и те, которые подстерегали эти караваны, чтобы напасть на них и разграбить.

 Это была маленькая песенка, песенка о горшечнике, но что–то в ней было такое, что она не на шутку подтачивала устои нероновского царствования. Правда, императора восторженно встречали, где бы он ни появлялся. Но кто внимательно прислушивался, тот мог уловить сквозь возгласы: «О ты, наш добрый, наш великий император Нерон», — нахальные стишки:

 Горшечнику бы жить с горшками

 И с кувшинами,

 А не с царями.

 И конец, так печально, так смешно, так жалко и так злобно повисший в воздухе:

 И ты повиснешь…

2. ЗАНАВЕШЕННЫЙ ЛАРЬ