Том 12

Выходя, Ларри увидел себя в зеркало — лицо его было слишком спокойно для человека, который убил. В нем заметна была живость и ясность, и даже сейчас, омраченное, оно выражало доброту. Как может быть такое спокойное лицо у человека, который сделал то, что сделал он? Ларри почувствовал, что голова его прояснилась, ноги ступают легче, и он быстро зашагал дальше. Какое удивительное ощущение угнетенности и облегчения одновременно! Стремиться к людям, к беседе, которая могла бы отвлечь его от тяжких дум, и бояться людей. Как это ужасно! Она, она и Кит — теперь единственные, кто не вызывает в нем страха. Нет, пожалуй, Кит не… что может быть общего у него, Ларри, с человеком, который никогда не ошибается, с преуспевающим праведником? Он устроен так, что ничего не знает и не хочет знать о себе, вся его жизнь — уверенные действия. Разумеется, плохо быть зыбучим песком, в котором увязают все твои решения, но походить на Кита, этот сгусток воли, который неуклонно движется, топча все чувства и слабости?.. Никогда! Нельзя быть товарищем такого человека, даже если он твой брат. Для Ларри теперь единственным в мире близким существом была Ванда. Только она понимала и разделяла его чувства, только она могла примириться с его слабостями и любить его, что бы он ни сделал и что бы с ним ни случилось.

Ларри вошел в чей-то подъезд, чтобы закурить сигарету.

Внезапно у него возникло опасное желание пройти через арку, куда он вчера отнес тело, желание пугающее, которое не имело ни смысла, ни цели, ничего — просто безотчетная, но страстная потребность снова увидеть то мрачное место. Он пересек Борроу-стрит и вошел в переулок. Там было пустынно, и лишь в другом конце переулка он увидел невысокую темную фигуру съежившегося от ветра мужчины; человек этот направился к нему в мигающем свете уличного фонаря. Ну и внешность! Желтое, испитое лицо, заросшее седой щетиной, бегающие воспаленные глаза, темные испорченные зубы. Одетый в лохмотья, тощий, одно плечо выше другого, немного прихрамывает. Лоренса охватил порыв жалости к этому человеку, более несчастному, чем он сам. Видно, есть еще более глубокие степени падения, чем та, до которой докатился он, Ларри.

— Ну, брат, — сказал он. — Тебе, видно, не очень везет!

Усмешка, осветившая лицо незнакомца, была неправдоподобна, как улыбка чучела.

— Удача что-то не попадается мне на пути, — отвечал он хриплым голосом. — Мне всегда не везло. А ведь когда-то… я был священником… Трудно поверить, правда?

Лоренс протянул ему шиллинг, но незнакомец отрицательно покачал головой.

— Оставьте ваши деньги у себя, — сказал он. — Поверьте, сегодня у меня их больше, чем у вас. Но я благодарен за внимание. Такому пропащему человеку, как я, это дороже денег.

— Вы правы.

— Да, — продолжал незнакомец. — Лучше умереть, чем жить так, как я. К тому же я теперь перестал уважать себя… я часто размышлял, надолго ли у голодающего хватит человеческого достоинства? Ненадолго. Можете мне поверить. — И также монотонно, скрипучим голосом он добавил:

— Вы читали об убийстве? Именно здесь оно и произошло. Я пришел посмотреть на это место.

«Я тоже!» — чуть было не вырвалось у Ларри, но он с каким-то ужасом проглотил эти слова.

— Желаю вам удачи в жизни. Доброй ночи! — пробормотал он и быстро ушел. Он еле сдерживал жуткий смех. Что же это, все в Лондоне уже говорят об убийстве, которое он совершил? Даже это чучело?

III

Есть люди, которые, зная, что в десять часов их повесят, в восемь могут спокойно играть в шахматы. Люди этого типа всегда преуспевают в жизни, из них выходят хорошие епископы, редакторы, судьи, импрессарио, премьер-министры, ростовщики и генералы; им, безусловно, доверяют власть над своими согражданами. Они обладают достаточным количеством душевного холода, в котором отлично сохраняются их нервы. Такие люди не обладают (или обладают в очень незначительной степени) неуловимыми, но устойчивыми склонностями к тому, что обычно туманно называют поэзией, философией. Это люди фактов и решений, люди, которые по желанию включают и выключают воображение, подчиняя чувства рассудку… о них не вспоминаешь, когда смотришь, как колышутся под ветром колосья в поле, как носятся в небе ласточки.

Во время обеда у Теллассонов Кит Даррант по необходимости вел себя, как человек такой породы. Пробило одиннадцать, когда он вышел из большого дома Теллассонов на Портлэнд-Плейс. Он не нанял кэб и пошел пешкам, чтобы по дороге все обдумать. Сколько жестокой иронии в его положении! Ему, уже почти достигшему звания судьи, стать духовником убийцы! Презирая слабости, которые доводили людей до падения, он считал все это дело настолько грязным и невероятным, что с трудом заставлял себя думать о нем. И все же он должен взять его в свои руки — из-за двух сильнейших инстинктов: самосохранения и уз крови.