Том 11. Зга

И вдруг я понял, как мне все надоело: надоела эта тишина и мои «эспри» и «гешпенсты» со всякими чудесами. Мне захотелось назад в Париж – чего-то просто трехмерного. Я представил себе конец сентября – ясные дни, запах устриц и свежесть астр, красные и желтые листья, виноград, а кое-где продают каштаны, в витринах свежие обложки только что вышедших книг, один дом доламывают, другие заканчивают с флагом у самой трубы – посмотреть, запрокидывай голову! – ранние сумерки, вечер, придет Мухин с Мирским, принесут устриц —— я засяду за какую-нибудь книгу, очень ясную и строгую, где не будет никаких хвостов, ни Черенковской «пятой ноги», я займусь французской грамматикой, чтобы уметь разложить каждую фразу и опять сложить, и не как сам я хочу, а как надо – по правилам, и еще словарь – буду учить слова, чтобы прежде всего заговорили улицы – вскрылись названия улиц, а то повторяешь просто как звук:

Place Pigal – а вот и не знаю: pigal?

pi-gal ——

———

Я сразу почувствовал, что что-то нарушил – какие-то явные меры дневного пространства, как раз ту простоту и ясность, о которой только что мечтал –

я приоткрыл дверь и очутился в комнате: у окна сидит писатель Леонид Леонов и чистит на себе ботинки.

«Я тоже, – говорю, – не получил этот № «Prager Presse!» А он, не отвечая, продолжал чистить с остервенением – ботинки на нем черные с одной пуговицей, как дамские туфли. И я понял: он чистит ботинки, чтобы восстановить содержание неполученной газеты. И мне его очень стало жалко: стоит ли из-за газеты? И я вспомнил, давно это снилось, еще и не слыхал никто о Леонове: мне приснился один совсем молодой талантливый писатель, погибший в ссылке в Сольвычегодске, он сказал мне, что вот опять воплотился, и что ему теперь фамилия – Леонов! И, вспомнив этот сон, я погладил Леонова по голове ———

И проснулся.

Я проснулся с живым ощущением чего-то шершавого – нечеловеческого. Точно такое – чувстно – припоминаю – когда однажды я увидел во сне Э. Т. А. Гоффмана: на возвышении, не касаясь пола, стоял он, весь кипящий, как от огней, и особенно, когда мне захотелось чего-нибудь узнать от него, и началось его проникновение – огненный распад на мельчайшие светящиеся частицы. И, как тогда, после леденящего страха, так и теперь, я опять заснул, но уж не так глубоко ——

Зал на вокзале – таможня. Уголок в сад выходит. Мне это видно – это там, за прилавками. А. М. Горький рассматривает икону «Никола Чудотворец».

«Чудесная икона, – говорит он, – такая у меня была».

А я себе думаю:

«Эх, не узнал! да ведь эту самую икону Горький у нас и оставил да и позабыл».

Тут какая-то старуха с котомкой за плечами, бабка с палкой:

«Когда же мы поедем?» – говорит.

А в зал несут чемоданы. И так заставили, так завалили, вот бы уж ехать, а никак не пробраться. Но я полез и очутился на лестнице в гостинице Беранек в Праге. В черной визитке, соломенная шляпа – астроном Мишурин, но такой весь просвечивающийся, как Алоиз При.

«Мне надо к библиотекарю, Тукалевскому – сказал он, – чек получить».

Я не задерживаю: я вспоминаю, что библиотекарь обещал мне чек выхлопотать на поезку в Подкарпатскую Русь, и этот чек Мишур должен получить.

«Очень вас прошу, сделайте милость, получите, пожалуйста!»

Тут я перелетел через пространства, но, чувствую: поверхностно.