Том 11

И тут произошло нечто, послужившее началом тому, о чем я хотел вам рассказать. В зал вошла героиня одного романа, или преступления, безумства, или эксцентричности — называйте, как хотите, — которая только что приковала к себе взоры всего «света». Она и ее спутник прошли мимо нас и заняли места на несколько рядов правее. Она все время поворачивала голову, и каждый раз я замечал тревожный блеск ее глаз. Кто-то сзади нас сказал:

— Бесстыжая!

Мой сосед круто обернулся и свирепо посмотрел на того, кто это сказал. В нем произошла удивительная перемена: он оскалил зубы, нахмурился, шрам на его виске покраснел.

— Эх, — сказал он мне. — Это улюлюканье достойно презрения! Как я это ненавижу! Но вы не поймете… я… — Он замолк и постепенно обрел свою обычную скромную сдержанность. Он даже казался пристыженным и пытался еще выше подкрутить свои усики, как бы подозревая, что во время его вспышки они пришли в беспорядок.

— Я сам не свой, когда речь заходит об этих вещах, — сказал он неожиданно и начал читать программу, держа ее вверх ногами. Но через минуту заговорил снова каким-то странным тоном:

— Можно встретить людей, которые возражают против вивисекции животных, но когда заживо режут женщину — кого это трогает? Неужели и вы находите, что из-за трагедии, подобной этой — а, поверьте мне, это всегда трагедия — мы должны травить женщину? И что другие женщины должны изгонять ее из своей среды? А мужчины — видеть в ней легкую добычу? — Он снова замолчал, глядя прямо перед собой. — Ведь это мы делаем из них то, что они собой представляют. Но даже если это и не так… все равно! Если бы я думал, что есть на свете хоть одна женщина, перед которой я не мог бы снять шляпу… я… я… не мог бы спать спокойно.

Он встал, дрожащими руками надел свою ветхую соломенную шляпу и, ни разу не оглянувшись, пошел к выходу, спотыкаясь о ножки кресел.

Я остался на месте сильно расстроенный. Слова: «Надо стараться быть джентльменом!» — продолжали преследовать меня. Когда я вышел, я увидел его у входа, он стоял, держа одну руку на бедре, а другую положив на свою собаку. В этой позе он был воплощением терпеливого ожидания. Ослепительное солнце ярко освещало его изношенную одежду и худобу его загорелых рук с длинными пальцами и пожелтевшими от табака ногтями. Увидев меня, он взошел по ступенькам мне навстречу и приподнял шляпу.

— Я очень рад, что мне удалось вас дождаться. Пожалуйста, забудьте обо всем, что произошло.

Я спросил, не окажет ли он мне честь отобедать со мной в моем отеле.

— Отобедать… — повторил он, улыбнувшись, как ребенок, которому подарили набор оловянных солдатиков. — С величайшим удовольствием! Я редко обедаю вне дома, но думаю, мне удастся приодеться к обеду. Да… да… А в какое время мне прийти? В половине седьмого. А ваш отель… Хорошо! Я буду там. Freda, mia cara, сегодня вечером ты будешь одна. Боюсь, вы не курите «Капрал». Я нахожу его довольно хорошим, хотя он и крепковат.

Он зашагал прочь со своей Фредой, куря тоненькую самокрутку из табака «Капрал».

Раз или два он останавливался, как бы внезапно пораженный какой-то мыслью или сомнением. И каждый раз, когда он останавливался, Фреда лизала его руку. Они исчезли за углом, а я отправился в отель распорядиться насчет обеда. По пути я встретил Жюля Леферье и пригласил его тоже.

— Ну, разумеется, приду! — ответил он со здоровым пессимизмом, столь характерным для французского редактора. — Человек должен обедать!

Мы встретились в половине седьмого. Мой «космополит» был облачен в старомодный сюртук, наглухо застегнутый доверху и еще более подчеркивавший некоторую сутулость и острую линию плеч своего владельца. Он принес с собой также фуражку военного покроя, которую, очевидно, счел более приличествующей сюртуку, чем соломенная шляпа. От него пахло какой-то травкой.

Мы сели за стол и просидели целых два часа. Старик был очаровательным гостем: хвалил все, что ел, и не банальными словами, а в таких выражениях, которые заставляли вас чувствовать, что он действительно получил удовольствие. Вначале, когда Жюль сделал одно из своих едких замечаний, он страдальчески сморщился, но потом, видимо, вспомнил поговорку: «Не та собака кусает, что громко лает» и после каждого замечания Жюля, обернувшись ко мне, восклицал: «Эге! Это неплохо… Не правда ли?» С каждым стаканом вина он становился все более веселым и сердечным. Сидел он за столом очень прямо, в своем наглухо застегнутом сюртуке, а белые крылышки его усиков, казалось, вот-вот покинут их обладателя и отправятся в лучший мир.

Но, несмотря на все наводящие вопросы, мы не могли заставить его говорить о себе, и даже этот циник из циников Жюль признал, что старик настоящий романтический герой. Он отвечал на вопросы вежливо и точно и сидел, покручивая усики, не сознавая, что мы жаждали большего. Когда вино немного ударило ему в голову, его высокий голос зазвучал мягче, щеки порозовели, а глаза заблестели. К концу обеда он сказал: «Надеюсь, я не очень расшумелся».

Мы его заверили, что он, напротив, был слишком молчалив.