Том 11

Я ушел. Целый день размышлял о ее необыкновенной выдержке. Изумительно! И все время я твердил себе: «Ну давай же раскинь умом, придумай что-нибудь!» Но придумать ничего не удавалось.

На следующий день я должен был работать в тюрьме. Я отправился туда. Голова у меня была занята мыслями о бедной женщине и о том, как ей помочь. У меня было такое чувство, как будто ее малыши вцепились в мои ноги и повисли на мне. Я опоздал и, чтобы наверстать время, брил ребят так, как никогда их не брил. Что и говорить — жаркое было утро, я весь вспотел! Десять за пенни! Десять за пенни! Я все время думал об этом и о бедной женщине. Наконец всех выбрил, сел отдохнуть. И тут я сказал себе: это уж слишком! Зачем ты это делаешь? Просто глупо так тратить силы!

И тогда-то мне пришла одна мысль! Я вызвал начальника. — Мосье, сказал я, когда он появился. — Я больше сюда не приду.

— Что это значит? — спросил он.

— Хватит с меня такой работы по десятку за пенни. Я женюсь, и я не могу позволить себе ходить сюда за такие гроши. Здоровье дороже.

— Что? — говорит он. — Вы счастливый человек, если можете так швыряться деньгами.

— Я швыряюсь деньгами?! Простите, мосье, но вы только посмотрите на меня! — Я все еще был весь потный. — На каждом заработанном у вас пенни я теряю три, и это не считая износа подметок. Покуда я был холостяком, это было мое личное дело, я мог себе позволить излишество. Но сейчас… сейчас надо с этим кончить… Честь имею, мосье!

Я вышел и направился прямо в лавку Пигона. Пристав еще сидел там. Тьфу! Он, наверное, все время курил не переставая.

— Я больше не могу ждать, — сказал он мне.

— Это и не нужно, — ответил я, постучал и вошел в комнату за лавкой.

Дети играли в углу, а старшая девочка — ах, какое золотое сердце! смотрела за ними, как мать. Мадам сидела у стола, на руках у нее были ветхие черные перчатки. Дорогой друг, поверьте, я никогда не видал такого лица спокойного, но такого бледного и унылого! Можно было подумать, что она ждет смерти. Положение ее было очень скверное, очень, тем более, что надвигалась зима.

— Доброе утро, мадам! — сказал я. — Какие новости? Вам удалось что-нибудь уладить?

— Нет, мосье. А вам?

— Тоже нет. — И я опять посмотрел на нее. Прекрасная женщина! Ах, какая женщина!

— Но сегодня утром, — сказал я, — мне пришла в голову одна идея. Что бы вы сказали, если бы я попросил вас быть моей женой. Это все-таки какой-то выход…

Она подняла на меня черные глаза и ответила:

— Охотно, мосье.

И только тогда, дружище, ни на секунду раньше, она расплакалась.

Француз умолк и пытливо посмотрел на меня.

— Гм! — отозвался я после паузы. — Вы мужественный человек!

Он снова посмотрел на меня; в его взгляде появилось беспокойство, как будто я сказал ему неудачный комплимент.

— Вы так думаете? — сказал он, и я заметил, что эта мысль грызет его, точно слова мои пролили свет на какое-то неясное опасение, таившееся в его душе.

— Да! — сказал он, помедлив с ответом. Морщины на его добром желтом лице стали глубже и словно потемнели. — Да, я боялся. Я боялся даже тогда, когда просил ее руки. Семеро ребятишек! — Он еще раз взглянул на меня. — Но потом… иногда… иногда я…

Он помолчал, а потом горячо и взволнованно сказал:

— Жизнь очень трудна! Но что было делать? Я знал ее мужа. Не мог же я оставить ее на улице!..

ВСТРЕЧА

Гуляя однажды по Кенсингтонскому саду, я набрел на маленькое кафе, куда элегантная публика никогда не заходит, и сел с той стороны, где посетителей защищает от солнца широкий тент.

Ветерок, налетая легкими порывами, шевелил на полуголых ветках недавно распустившиеся листья; воробьи и голуби искали в траве крошки; и все бледножелтые стулья и круглые мраморные столики на трех ножках, с перевернутыми толстыми чашками и одиноко стоящими сахарницами предлагали мне свое холодноватое гостеприимство. Несколько столиков было занято; за одним сидел худенький, бледный ребенок в непомерно большой белой шляпе и с ним жизнерадостная нянюшка из Красного Креста и какая-то дама в сером, чьи трогательные робко-благодарные глаза говорили о том, что ей нелегко дается выздоровление; за другим жевали пирожки две дамы — скорее всего, американки — с приятными, умными загорелыми лицами; за третьим курил коренастый старик, седой и плешивый. И через короткие промежутки времени, как зов души этого весеннего дня, долетал из-за озера крик павлинов.

По гравию дорожки слева шел, помахивая тростью, молодой человек в модном фраке, блестящем цилиндре и лакированных ботинках. У него было свежее, румяное лицо, подкрученные темные усики и дерзкие блестящие глаза. Он шагал, как спортсмен, у которого икры и бедра упруги от мускулов, и поглядывал вокруг с преувеличенной беспечностью. Но за развязностью его походки я разглядел ожидание, беспокойство, вызов. Он прошел обратно, явно отыскивая кого-то, и я потерял его из виду.