Том 10. Письма

Знаю, что довольно этого письма, чтоб меня, как говорится, уничтожить. Если граф прикажет подать в отставку, я готов; но чувствую, что, переменив мою зависимость, я много потеряю, а ничего выиграть не надеюсь.

Еще одно слово: Вы, может быть, не знаете, что у меня аневризм. Вот уж 8 лет, как я ношу с собою смерть. Могу представить свидетельство которого угодно доктора. Ужели нельзя оставить меня в покое на остаток жизни, которая верно не продлится.

Свидетельствую вам глубокое почтение и сердечную преданность.

75. А. И. КАЗНАЧЕЕВУ

Начало (после 2) июня 1824 г.

В Одессе.

(Черновое)

Je suis bien fâché que mon congé vous ait fait tant de peine, et l’affliction que vous m’en témoignez me touche sincèrement. Quant à la crainte que vous avez relativement aux suites que ce congé peut avoir, je ne la crois pas, fondée. Que regretterais-je — est-ce ma carrière manquée? C’est une idée à laquelle j’ai eu le temps de me résigner. — Sont-ce mes appointements? — Puisque mes occupations litteraires peuvent me procurer plus d’argent il est tout naturel de leur sacrifier des occupations de mon service etc. Vous me parlez de protection et d’amitié. Deux choses incompatibles; je ne puis ni ne veux prétendre à l’amitié de C-te Woronzof, encore moins à sa protection: rien que je sache ne dégrade plus que le patronage, et j’estime trop cet homme pour vouloir m’abaisser devant lui. Là-dessus j’ai des préjugés démocratiques qui valent bien les préjugés de l’orgueil de l’Aristocratie.

Je suis fatigué de dépendre de la digestion bonne ou mauvaise de tel et tel. chef, je suis ennuyé d’être traité dans ma patrie avec moins d’égard que le premier galopin anglais qui vient y promener parmi nous sa platitude et son baragouin.

Je n’aspire qu’à l’indépendance — pardonnez-moi le mot en faveur de la chose — à force de courage et de persévérance je finirai par en jouir. J’ai déjà vaincu ma répugnance d’écrire et de vendre mes vers pour vivre — le plus grand pas est fait. Si je n’écris encore que sous l’influence capricieuse de l’inspiration, les vers une fois écrits je ne les regarde plus que comme une marchandise à tant la pièce. — Je ne conçois pas la consternation de mes amis (je ne sais pas trop ce que c’est que mes amis).

Il n’y a pas de doute que le C-te Woronzof qui est un homme d’esprit saura me donner le tort dans l’opinion du public — triomphe très flatteur et dont je le laisserai jouir tout à son gié vu que je me soucie tout autant de l’opinion de ce public que du blâme et de l’admiration de nos journaux. ^{11}

76. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ

7 июня 1824 г.

Из Одессы в Москву.

Жена твоя приехала сегодня, привезла мне твои письма и мадригал Василия Львовича, в котором он мне говорит: ты будешь жить с княгинею прелестной: не верь ему, душа моя, и не ревнуй. Письма твои обрадовали меня по многим отношениям: кажется, ты успокоился после своей эпиграммы. Давно бы так! Критики у нас, чувашей, не существует, палки как-то неприличны; о поединке и смех и грех было и думать: то ли дело цып-цып или цыц-цыц. Пришли мне эпиграмму Грибоедова. В твоей неточность: и визг такой; должно писк. Впрочем, она прелестна. То, что ты говоришь насчет журнала, давно уже бродит у меня в голове. Дело в том, что на Воронцова нечего надеяться. Он холоден ко всему, что не он; а меценатство вышло из моды. Никто из нас не захочет великодушного покровительства просвещенного вельможи, это обветшало вместе с Ломоносовым. Нынешняя наша словесность есть и должна быть благородно-независима. Мы одни должны взяться за дело и соединиться. Но беда! мы все лентяй на лентяе — материалы есть, материалисты есть, но où est le cul de plomb qui poussera ça [82]? где найдем своего составителя, так сказать, своего Каченовского? (в смысле Милонова — что для издателя хоть «Вестника Европы», не надобен тут ум, потребна только —). Еще беда: ты Sectaire [83], а тут бы нужно много и очень много терпимости: я бы согласился видеть Дмитриева в заглавии нашей кучки, а ты уступишь ли мне моего Катенина? отрекаюсь от Василья Львовича; отречешься ли от Воейкова? Еще беда: мы все прокляты и рассеяны по лицу земли — между нами сношения затруднительны, нет единодушия; золотое кстати поминутно от нас выскользает. Первое дело: должно приструнить все журналы и держать их в решпекте — ничего легче б не было, если б мы были вместе и печатали бы завтра, что решили бы за ужином вчера; а теперь сообщай из Москвы в Одессу замечание на какую-нибудь глупость Булгарина, отсылай его к Бирукову в Петербург и печатай потом через два месяца в revue des bévues [84]. Нет, душа моя Асмодей, отложим попечение, далеко кулику до Петрова дня — а еще дале бабушке до Юрьева дня.