Ренева. Некрасиво! По крайней мере вспоминается иногда прошлое? Помните, шесть лет назад, этот сад, нашу молодость, лунные вечера? Какие обеты, клятвы!
Залешин. Зачем? К чему? Я ясно увидел, когда схлынул первый жар, что в действительности и быть-то ничего не могло; больно велика разница между нами.
Ренева
Залешин. Вот все смотрю на вас.
Ренева. И что же находите?
Залешин. Вы не переменились; пожалуй, еще лучше.
Ренева. Может быть, но и моя песенка тоже спета. Весна моя и лето прошли, настает уж осень.
Залешин. Да ведь и осенью бывают бури.
Ренева. Пожалуй, могут быть, я такая!
Залешин. Что вы за границей?.. Вы ведь думали петь на сцене?
Ренева. Думала, да; серьезно думала. И какой у меня развился голос; мне предсказывали славу, и я уж слышала шопот удивления и восторга!.. И вдруг заболело у меня как-то горлышко, сделалось там что-то, и он, мой голос, моя надежда и мечта, пропал!
Залешин. Ай, ай!
Ренева. Плакала я, металась, как безумная, просила у бога смерти, но нет, — осталась жива и теперь не знаю, что я, зачем я?.. Порой такая тоска и злоба на себя и на все, а то жить хочется, жить, не глядя ни на что.
Залешин. Ведь это в самом деле злейшая обида! Помню я ваш голосок.
Ренева. Не говорите лучше, а то сейчас расплачусь!
Залешин. А что еще там было с вами? Можно спросить-то?
Ренева. Спрашивайте! Отвечу на все, все скажу: у меня про себя какая-то злобная откровенность накипела.
Залешин. Ведь было что-нибудь?
Ренева. Не ошиблись, было. Но герой мой оказался дрянью: он думал, что я богатая невеста или по крайней мере будущая звезда сцены; но когда увидел, что, увы, ни того, ни другого, он оробел; я возненавидела его и прогнала от себя. Было много и еще поклонников, обожателей, которые готовы были целовать мои ноги… нет! даже следы моих ног, в надежде, что княгиня даст мне большое приданое, и которые все потом под более или менее благовидными предлогами сначала сконфузились, а потом удалились.
Залешин
Ренева. Не знаю. Нет, недолго; вот продам именье и улечу. А куда — бог весть! И больше уж вы меня не увидите. Только что я буду здесь делать пока-то, пока это продастся? Мне уж и теперь скучно: дом мрачен, сад тоже уныл, и одна я… Разве от тоски за вас взяться?
Залешин. Нет, ради бога! Вот я уж чувствую: и во мне что-то нарушено, разлад пошел внутри. Не буду ужинать, как всегда ужинал. Нет, куда уж!..
Ренева
Залешин. Я не годен, это верно! А кавалера я вам представлю, есть у меня приятель.
Ренева. Кто же это?
Залешин. А не помните ли, был здесь ближайший сосед у вас, в версте, не больше, майор Рабачев?
Ренева. Это чудак какой-то? Самодур?
Залешин. Он самый; а это его сын, Борис: молодец, вырос на чистом воздухе; был отдан в гимназию, но взят из четвертого класса, ибо майору как-то, при посещении гимназии, швейцар не отдал подобающей чести. Он разругался там со всем начальством и взял сына. Теперь майор умер, Борис живет в деревне, изучил мужицкое дело; сам и пашет и орет — и барин и крестьянин.
Ренева. Это интересно!..
Залешин. Только как его вытащить? А, я придумаю: У вас в именье есть спорная межа; еще майор затеял дело; я скажу, что вы желаете окончить этот спор, чтоб он немедленно явился. Завтра же будет у вас!
Ренева. Хорошо!
Авдотья Васильевна. Ну, вишня! Ах, какая вишня! Уж попрошу у вас, Анна Владимировна!
Ренева. С удовольствием. Завтра же пришлю вам.
Авдотья Васильевна. А я вам за это варенье сварю.
Ренева. Благодарю вас.
Авдотья Васильевна. Пора нам и ко дворам. О чем задумались, Семен Семеныч?
Ренева. Как-нибудь побываю.
Авдотья Васильевна. Семен Семеныч, домой пора!.. Ночь на дворе, тучи заходят; ишь как вдруг стемнело, не было бы грозы. А я смерть боюсь!