Том 10

В середине 30-х годов XIX века, не достигнув еще н сорока лет, не создав н половины своих шедевров, Гюго постарался уточнить свою позицию в тогдашнем литературном п поэтическом движении. Он это делал без излишней скромности: он знал себе цену! В большом стихотворении “Ответ на обвинительный акт”, датированном 1834 годом (книга “Созерцания”), Гюго говорит о себе без обиняков, как если бы он действительно выступал перед трибуналом. Он отвечает своим оппонентам с полным самообладанием. На первый взгляд он как бы соглашается с ними:

Я с формою вместе растряс содержанье, —

Чудовищно дело мое, парижане!

Так начинается его самозащита. Она требует развернутого экскурса в историю поэзии, в языковедение. Без натяжки со стороны автора в отвлеченные размышления вторгается самая что ни на есть злободневная публицистика:

Поэзия та же монархия. В ней

Есть герцог и пэр, есть и тени теней.

Разъяты меж теми н этими связи:

Немыслимо выйти из грязи да в князи.

Кажется, что проблема социального неравенства служит всего лишь оживляющей метафорой в серьезном трактате о поэзии. Эта игра продолжается и дальше:

А висельный сброд обитал в диалектах,

Гнездился в жаргонах, как в каторжных клетках,

В лохмотьях арго щеголял босиком,

С малиной блатной с малолетства знаком,

Играл непотребные фарсы на рынке,

Вторгался в роман плутовской по старинке,

И старый лингвист эту нищую тварь

Включал под сомнительным грифом в словарь.

Так проясняется картина, служащая Гюго в его самозащите (фоном для характеристики тогдашнего общего положения в поэзии и в родном языке. Он подходит к решающему заявлению:

Я ввел революцию в общество чучел

И красный колпак на словарь нахлобучил.

Речь его становится еще откровеннее и вольнее, и сам он открыто веселится:

И музы плясать карманьолу пустились,

И жанры смешались, и стили сместились!

В самом конце красноречивой отповеди, растянувшейся более чем на двести строк, Гюго утверждает исторически неизбежный, поэтически хорошо подготовленный вывод:

Вошла революция внутрь нашей жизни…

Она и роман, и поэма, и драма,

И глина, и краски, и строф череда,

Фонарь городской, и на небе звезда,

Народного говора мощные недра

И песни летящего по небу ветра…

В огромном творческом наследии Гюго многое звучало манифестом, а многое действительно имело такое назначение, — в частности, знаменитое предисловие к первой его драме “Кромвель”, написанное за семь лет до цитированных здесь стихов. В истории литературы это предисловие рассматривается как манифест французских романтиков. В “Ответе на обвинительный акт” Гюго с еще большей последовательностью н ясностью защищает уже не только позиции романтизма, но и позиции вообще революционного искусства, которому служит. Здесь нашли объяснение главные особенности, присущие его громовому языку и громовому голосу. Эти живые черты и особенности могут быть названы точно: раскованный словарь, включивший в себя находки разговорного, простонародного, площадного языка. Раскованный синтаксис, освобожденный от условностей школьной риторики. Раскованный ритм, пренебрегший правилами школьной просодии, идущей от теоретиков классицизма Буало или Лагарпа. Подвижная цезура в двенадцатисложнике, свободно сшибленные переносы из строки в строку. Эти свойства поэзии Гюго различимы даже иноязычными читателями. Незачем упоминать о том, что французам эти свойства видимы еще ярче. Им доступны н другие, более тонкие особенности поэзии Гюго, ускользающие от нас.

И в поэзии и в романе для Гюго характерны экскурсы в прошлое, предпринимаемые в защиту н обоснование животрепещущего тезиса. Не переставая быть поэтом, он становился философом н историком. Рассуждения его не бесспорны, но они всегда вдохновенны. Гюго много прочел на своем веку, еще больше видел собственными глазами, кое-что присочинил, потому что воображение его безгранично и работает без отказа. Он любил и умел говорить сразу о многом. Но это его манера говорить с людьми. Он никогда не теряет ведущего ритма. Громоздкость его построек оправдана изнутри — темпераментом строителя.