Том 10

Когда она нагнулась над Лео, длинная прядь волос, выбившихся из-под диадемы, упала на его лицо. Легкое прикосновение этой пряди пробудило Лео, он поднял худую, белую руку, коснулся своих волос и сказал по-английски:

— Где я? А вспоминаю… — Он попробовал подняться, но не смог; их глаза встретились. — Ты та самая госпожа, что вытащила меня из воды, — произнес он на ломаном греческом языке. — Скажи, не та ли ты самая царица, которую я так долго ищу? Ради которой я перенес столько мук?

— Не знаю, — ответила она тихим, дрожащим, медово-сладким голосом. — Но я действительно царица, и зовут меня Хания.

— Скажи, царица, помнишь ли ты меня?

— Я часто встречалась с тобой во сне, — ответила она. — Мы, вероятно, виделись в далеком прошлом. Да, я поняла это, как только увидела тебя в реке. Незнакомец со знакомым лицом, умоляю тебя, назови свое имя.

— Лео Винси.

Покачав головой, она шепнула:

— Имени твоего я не слышала, но самого тебя знаю.

— Ты знаешь меня? Откуда? — с трудом выговорил он и тут же погрузился в сон или забытье.

Несколько минут она не сводила с него глаз. Затем, не в силах, видимо, совладать с собой, наклонилась над его лицом. Наклонилась, быстро поцеловала его в губы и, покраснев до корней волос, выпрямилась, стыдясь непреодолимого порыва своей безумной страсти.

Тогда-то она и заметила меня.

Я был так изумлен, озадачен и зачарован, что невольно приподнялся на кровати, чтобы лучше видеть и слышать все происходящее. Это было, конечно, неделикатно, но ведь мной владело отнюдь не заурядное любопытство, в этой драме у меня, как известно, своя роль. И не только неделикатно, но и неразумно, однако сильное изумление и болезнь помрачили мой рассудок.

Да, она заметила, что я за ней наблюдаю, и ее охватила такая ярость, что я испугался за свою жизнь.

— Как ты смел, несчастный! — воскликнула она громовым шепотом и протянула руку к поясу. В ее руке сверкнул кинжал, и я не сомневался, что он нацелен на мое сердце. В эту минуту смертельной опасности ко мне вдруг вернулась всегдашняя находчивость, я протянул к женщине дрожащую руку и сказал:

— Умоляю тебя, дай попить, у меня все горит внутри. — Я повел головой, точно слепец, и повторил: — Дай мне попить, Хранитель. — И обессиленно упал на кровать…

Она остановилась, точно ястреб, внезапно прерывающий свой полет, и быстро убрала кинжал в ножны. Взяла со столика рядом чашу с молоком, поднесла ее к моим губам, вглядываясь в мое лицо глазами, полными такой ярости и страха, что, казалось, они пылали ярким пламенем. Я выпил молоко затяжными глотками, хотя мне и стоило величайшего труда проглотить его.

— Ты дрожишь, — сказала она, — тебе снились кошмары?

— Да, друг, — ответил я. — Мне снилась эта ужасная пропасть и наш последний прыжок.

— И ничего больше? — спросила она.

— Разве этого мало? Какое путешествие — ради того, чтобы поклониться царице!

— Поклониться царице? — озадаченно повторила она. — Что ты хочешь сказать? Ты же клялся, что тебе не снилось ничего другого.

— Да, я клянусь Знаком Жизни, Горой Колышущегося Пламени и тобой, о древняя Царица!

Я вздохнул и прикинулся, будто лишился сознания, ибо не мог придумать ничего лучшего. Перед тем как закрыть глаза, я увидел, что ее лицо — только что розовое, словно заря, — стало бледным и сумрачным, как вечер; мои слова заставили ее задуматься: что кроется за ними? Она все еще сомневалась, потому что ее пальцы то и дело стискивали рукоять кинжала. Она заговорила вслух, обращаясь ко мне, хотя и не знала, слышу ли я ее.

— Я рада, — сказала она, — что он не видел никаких других снов; если бы ему привиделись другие сны да еще он стал бы о них болтать, это было бы дурным предзнаменованием, а мне очень не хотелось бы отдавать человека, который прибыл к нам так издалека, на растерзание псам-палачам; к тому же, хотя он стар и безобразен, у него вид человека мудрого и неболтливого.

Я плохо представлял себе, что такое «псы-палачи», но мысленно вздрогнул; в этот момент, к большой своей радости, я услышал с лестницы шаги Хранителя, услышал, как он вошел в комнату, и, чуть приоткрыв глаза, увидел, как он поклонился.

— Как чувствуют себя больные, племянница? — безучастно поинтересовался он.

— Оба без сознания.

— В самом деле? А я думал — они уже пришли в себя.

— Что же ты слышал, Шаман? — гневно спросила она.

— Я? Я слышал звон кинжала в ножнах и отдаленный лай псов-палачей.

— И что ты видел, Шаман, — вновь спросила она, — глядя через ворота, которые ты охраняешь?

— Странное зрелище, племянница Хания. Но я думал — они оба очнулись.

— Может быть, — ответила она. — Вели перенести этого, спящего, в другую комнату, ибо он нуждается в перемене места, тогда как его благородный друг нуждается в просторе и чистом воздухе.

Хранитель, которого она звала Шаманом, держал в руке лампаду, и при ее свете я краешком глаза видел его лицо. Странное — странное и зловещее — было на нем выражение. Если до сих пор я с подозрением относился к старику, чей вид не оставлял сомнений в его мстительности, то теперь он вызывал у меня страх.

— В какую комнату? — спросил он со значением.