Том 1. Здравствуй, путь!

— Верим, верим, а нет мочи! — Говорили наперебой: — Мы все простужены. Вся наша жизнь по таким барачишкам. Что из детей получится? Уроды, нахлебники государству? Думать надо, когда нанимают, строить, утеплять. А вы по старинке: сезонник, мол, деревенская скотина, стерпит, а сдохнет, туда и дорога. Какие мы сезонники, мы наравне идем с прочим рабочим классом.

Когда голоса поумолкли, Елкин проговорил, путаясь:

— Я понимаю и подойду, как к пролетариям. В первую очередь, вне очереди. Обещаю, по-хорошему.

— До печек дай нам пересидеть в бараке, в два-три дня не треснет ведь ничего, — попросили мостовики.

— Может треснуть. Вам особенно надо торопиться: скоро половодье, не доделаем котлованов, вода все смоет. Вы же не какой-нибудь сброд, а специалисты, сознательные. Все понимаете. Кто же нам сделает, кто?!

— Известно, буржуй не сделает.

Поднялся «Иван по матушке-Руси».

— Ну, пошли, ребята! Сказано — тепло будет, а теперь как есть, так и есть. Из начальника, из рабочкома тепла не выжмешь: сами в холоду и нечего их мытарить.

Он вышел из барака. За ним потянулись и прочие мокрой понурой толпой. Выведя всех из барака, «Иван» немножко задержался, остановил Елкина и проговорил, подкрепляя слова для большей убедительности взмахами кулака:

— Мы не на выжимку бьем, не за лишним рублем тянемся, а дух вышел, дух. Это пойми! — и, шурша обледенелым плащом, пустился догонять ушедших.

Гусев прикрыл за Елкиным дверь своей изобретальни и включил вентилятор.

— Ну, как? — Инженер был хмур. — Кого повесят — меня? тебя?

— Меня. — Бригадир зло бросил в угол еще несколько трубок. — Можешь готовить веревку.

— Не уберечься и мне, я надавал столько обещаний, так скрутил себя…

— Меня, меня — если к утру не будет готова. К утру обязуюсь!

Всю ночь Гусев и жестянщик возились с трубками в брюхе печки, пытали ее на все отбросы и к утру добились: она без разбору начала пожирать объедки от благородных машин. Утром, придя в кузницу, рабочие застали такую картину: красную печку, около нее всхрапывающих Гусева с жестянщиком и вентилятор, выгоняющим тепло.

— Ну, перепились наши фокусники, — решили кузнецы и растолкали спящих. — Здорово дернули? Где вы раскопали эту барыню?

— Сделали! — Гусев воинственно поднял руки. — Тащи из Красного уголка знамена, бери печку, нас бери на руки, и — на площадь. Есть смычка, вот она! Чего буркалы пялите: где, мол, те обещанные, куда их? Здесь они, у нас, в наших руках и больше нигде нету!

Печка топилась у мостовиков, окруженная счастливыми людьми, наконец поверившими, что тепло существует и для них; топилась, завешанная мокрыми полушубками, обставленная сапогами, валенками. Сюда тянулся весь люд ухватить кусочек тепла, понюхать, как оно пахнет.

— Дверь закрывай, выстудишь! — кричали счастливые владетели печурки.

— Испугались, — без печки жили, с печкой замерзать собираются! — подтрунивали над ними. — Вам тепло вредно: разнежитесь.

Забежал Козинов, погрел руки, подержал над печкой свой заиндевелый полушубок и проговорил:

— Теперь, ребята, никакой бузы! Не сделаем, сорвем смычку, не будет нам пощады… — И пустился к Елкину.

— Грелся. Здорово-о! — бормотал он там счастливо. — А сорвись?!

— Ну, ну, довольно, не вспоминай! — Елкин закрыл глаза. — Ты там регулируй, ты лучше знаешь, где могут подождать еще, а где не могут.

Организованная Гусевым бригада кузнецов, слесарей и жестянщиков гнула ежедневно по нескольку десятков печек. Особая комиссия распределяла их, сообразуясь с жилищными условиями, работой и настроениями людей.

Елкин в легком халатце сидел около румяной «фальшивки», как назвали печку, и наблюдал за ловкими руками Оленьки, сидевший бок о бок с ним и что-то вышивавшей желтым шелком по суровому полотну. Вечерние доклады прорабов были выслушаны, приемы закончены, акты и рапорты, не принесшие ничего угрожающего, просмотрены. Остаток вечера находился в полном распоряжении инженера, и он проводил его в ленивом состоянии, несказанно приятном после многих месяцев непрерывной тревоги и беготни.

Оленька вышила круг, утыканный стрелками, разгладила его ладонью и, осторожно потянув Елкина за халат, спросила:

— Папочка, тебе нравится?

— А что это будет? — Он ткнул пальцем в круг.

— Солнце, а все вместе — Балхаш: вода, берег, камешки.

— Почему ты начала с солнца? Я бы сперва сделал берег, потом воду, и солнце — последним.

— Ну вот, я спрашиваю, хорошо ли, а он критиковать. У меня пропадет охота, и ты не получишь панно.

— Оно для меня, мне?

— Кому же?! — Девушка приподняла стрелки бровей. — Себе я всегда успею.

— Это, выходит, прощальный подарок? Правильно, начинай с солнца, очень хорошо!

— Ты смеешься. Ну да, я глупая, не спорю. Ты умный! А вот не хочешь понять, что у глупых тоже есть самолюбие. — Она начала натягивать шубу.

Елкин глядел на нее и думал: «А моя Оленька меняется. Раньше, бывало, рассердится, везде углы, локти. А теперь куда-то девалась изломанность, как-то все закруглилось».

— Оленька, ты куда? Мне одному будет скучно, посиди!

— Зачем я вам, у вас есть фальшивка!