Том 1. Здравствуй, путь!

— Поехать?.. У нас не ходит ни одна машина. На лошадях? — Леднев поежился и вздрогнул. — Елкин предупрежден, на меня больше не надеется. Меня разоружила наша ярость, ваша непосредственность. — Он стоял, разводил руками над печкой и приговаривал, осматриваясь: — Вы… Что вам надо? Впрочем, вы из тех, исступленная. Вам трудно понять меня.

— Последний раз говорю вам: немедленно за работу! — Шура встала.

— Куда спешить, зачем? Погрейтесь!

Она отмахнулась и ушла.

Он долго стоял и говорил:

— Исступленная. И вот так пришла и прижала. Кто она мне? Фу? А прижала. Дерзость, особая дерзость. Странный народ, куда-то бегут, волнуются, будто все решается в одну, именно в эту, секунду.

Подъехала пароконная бричка. Грохотов завернул жену в тулуп, усадил в трескучий камыш, положенный вместо сена, на прощанье ласково потянул за холодный нос и сказал:

— Спрячь его подальше, потеряешь! — Ну, — повернулся к ямщику. — Гони! На Малый Сары не поднимайся, проедешь низом, степью, речки наверняка замерзли.

Бричка с визгом покатилась в лощинку. По голубоватой ночной степи закачалась и запрыгала тень, размахивающая кнутом. Сначала ехали нижней дорогой, но километрах в десяти от Джунгарского попали в глубокие снежные заносы и свернули на Малый Сары — путь удлинялся на полдня.

На десятки километров ни одного караван-сарая, ни аула, останавливаться на открытом месте — только зря тратить время, и потому решили весь путь сделать единым махом.

Степные лошаденки бежали спорой рысью, беспрестанно размахивающий кнут ямщика не давал им сбавлять прыти. Шуре первые часы было тепло, она даже осмеливалась откидывать воротник тулупа и любоваться картинами обледенелых гор, залитых лунным светом. Но когда взобрались на эти горы, путников встретил такой ветер, что и тулуп, и шуба, и вязаное белье перестали быть защитой.

Было знобко, тревожно. Колеса брички дико визжали по заледенелому снегу. Ямщик бежал рядом с бричкой и покрикивал:

— Жива?

— Начинаю замерзать, — отвечала Шура. Она тоже пробовала бежать, но в тулупе уставала на первой же четверти километра, без тулупа еще сильней мерзла. И так всю ночь, в Айна-Булак приехали только близ полудня.

Увидев Шуру, вошедшую с обмороженным лицом, Глушанская закричала неистово:

— Куда, куда? Идите, оттирайте!

— Не могу, — прохрипела Шура и протянула к девушке руки с белыми, точно обсыпанными мукой, тоже обмороженными пальцами.

Глушанская сдернула с Шуры тулуп, шапку, шубу, велела лечь вверх лицом, притащила таз снегу, схватила две горсти и начала растирать обмороженное лицо.

— Вы сдерете всю кожу, тише, больно! — жаловалась Шура.

— Молчите! — покрикивала девушка и схватывала лицо с еще большей силой. Она работала, как прачка, с засученными рукавами, и наконец добилась — румянец, сперва появившись на скулах, начал заливать все лицо Шуры. Тогда Оленька принялась оттирать ей руки.

В полудне вернулся Елкин — пообедать. Оленька и Шура, обе с пылающими лицами, сидели на топчане. Елкин сел против них.

— Чем ударите меня? — спросил, постукивал пальцем в крышку папиросной коробки. — Мне теперь все, и друг и недруг, стали врагами. Что ни день — обухом по голове.

Оленька, как бы обнимая Шуру, дергала ее сзади за кофточку.

— Ничего, у нас там сносно. Я по своим делам к врачу, — пробормотала Шура, косым взглядом спрашивая Оленьку, ладно ли отвечает. Оленька одобрительно погладила ей спину.

— А Леднев, а безнадежность. Он только позавчера говорил об обреченности. Его выдумка?

— Недостатков много, но (поворот к Оленьке) не так уж безнадежно.

— А я было подумал — добивать приехали. И компрессоры работают. Машины все-таки не ходят? Что такое у Леднева с рабочкомом?

— Мелкие столкновения.

— Ну, ну, не буду мучить.

Пообедав, Елкин снова засобирался уходить.

— Я в Огуз Окюрген, там Калинка валандается в котлованах что-то слишком долго. Новая трещинка. Так вот они, как на худой посудине… Оленька, устрой ее в тепло! У нас ведь и обогреться почти негде. Пришлось отказать в дровах всем. Я инвалид. Мне из жалости, из христианского братолюбия немножко дают, — не то иронически, не то грустно улыбнулся и вышел.

Оленька оставила Шуру у себя. Она боялась, что во всяком другом месте, без ее контроля, Шура неосторожно проговорится, и это дойдет до Елкина. Он разволнуется, а тут ему — и конец.

Зябко кутаясь в шерстяной платок и мелькая перед Оленькой то сердитым насупленным лицом, то взволнованной спиной, Шура кружилась в зеленоватом сумраке комнаты и говорила:

— Когда же мы скажем, когда? Сегодня, завтра, через месяц?

— Нельзя, это его убьет. Я скажу сама, — упрямо твердила Оленька.

— А мне прикажете что — уезжать или дожидаться, когда вам вздумается? И тем, замерзающим людям тоже дожидаться?

Маленькая Оленька, свернувшись комочком, сидела на табуреточке в темном углу и напоминала котенка, загнанного сильным и злым противником, но не желающего сдаваться. Она пофыркивала и сторожким недружелюбным взглядом следовала за Шурой, но вот Шура подбежала к Оленьке, схватив за худенькое, с проступающими костями плечо, сердито прохрипела: